История русской словесности. Часть 3. Выпуск 1

Сиповский Василий Васильевич

Значеніе этихъ повстей въ исторіи русской литературы.

Въ исторіи русской литературы "Вечера на хутор близъ Диканьки" занимаютъ почетное мсто. Несмотря на вс недостатки этихъ повстей, он были первымъ наиболе полнымъ и художественнымъ опытомъ нарисовать жизнь простонародья, заглянуть въ душу простого человяа, посмотрть на жизнь и природу глазами народа, заглянуть въ тотъ своеобразный міръ, міръ мистицизма, темнаго и, въ то же время, не лишеннаго красоты, о которомъ пришлось мн говорить въ первыхъ главахъ 1-ой части 1-го выпуска этой книги. Если Гоголь отнесся къ изображаемому только какъ художникъ, какъ поэтъ, — то его ближайшіе послдователи-литераторы (особенно Григоровичъ и Тургеневъ) отнеслись къ простонародной жизни не только съ художественной стороны, — они освтили эту жизнь сознаніемъ общественныхъ дятелей, понимающихъ эту жизнь не съ показной, но съ оборотной стороны. Такое расширеніе идейнаго содержанія картины не должно умалять того факта, что всетаки учителемъ обоихъ нашихъ писателей былъ Гоголь.

"Миргородъ".

Повсти, вошедшія въ составъ второго гоголевскаго сборника «Миргородъ», по характеру своему и содержанію очень близко подходятъ къ тмъ повстямъ, которыя составили его

первый сборникъ "Вечера на хутор близъ Диканьки". Мы увидимъ здсь такое же смшеніе романтизма и реализма, увидимъ, что и сюжеты, разрабатываемые Гоголемъ въ этомъ сборник, берутся изъ тхъ же областей малороссійской жизни, которыя равъше дали богатый и пестрый матеріалъ для его «Вечеровъ»: въ повсти "Вій" Гоголь вращается въ кругу народныхъ суеврныхъ сказаній; въ повстяхъ "Старосвтскіе помщики" и "Повсть о томъ, какъ поссорились Иванъ Ивановичъ съ Иваномъ Никифоровичемъ" — въ области мелкой жизни провинціальныхъ «существователей»; въ повстя "Тарасъ Бульба" Гоголь изобразилъ героическое прошлое своей родины, — взялъ тему, тоже уже затронутую въ нкоторыхъ повстяхъ изъ сборника "Вечера на хутор близъ Диканьки" ("Страшная месть", "Ночь наканун Ивана Купала").

Отличіе повстей «Миргорода» отъ "Вечеровъ".

Такимъ образомъ, отличаются эти повсти отъ боле раннихъ — не содержаніемъ и характеромъ, a большею яркостью красокъ, большею тонкостью рисунка и большею вдумчивостью, съ которою авторъ отнесся къ изображаемой имъ жизни. Такимъ образомъ, эти произведенія свидтельствуютъ о большей зрлости Гоголя, какъ художника и мыслителя, оцнивающаго жизнь. Такому быстрому развитію въ немъ «художника» и "судьи жизни", конечно, способствовало сближеніе съ Пушкинымъ и другими выдающимися писателями русскими того времени.

"Вій".

Повсть "Вій" представляетъ собою произведеніе, въ которомъ опять романтизмъ неразрывно смшивается съ реализмомъ: жанровыя картины смняются фантастическими, образы вымышленные, — какія-то мистическія чудовища, порожденіе испуганнаго воображенія народа и самого автора, стоятъ рядомъ съ самыми обыкновенными людьми. Картины природы идиллически-мирной перемшаны съ пейзажами, полными мистическаго ужаса и тревоги.

Роматическій элементъ въ "Віи".

а) Романтическій элементъ въ повсти выразился, прежде всего, въ развитіи народнаго врованья въ существовавіе какого-то таинственваго Вія, въ существованіе вдьмъ и въ возможность ихъ общенія съ обыкновенными людьми. Красавица панночка, дочь сотника, обладаетъ способностью оборачиваться въ собаку и въ старуху; она пьетъ кровь y людей, особенно y дтей; она носится на плечахъ y тхъ парней, которые ей нравятся, и замучиваетъ ихъ. Объ ней много страшныхъ исторій знаютъ дворовые ея отца. Она находится въ общеніи и съ представителями "нечистой силы" — съ темными силами земли, которыя олицетворены въ вид чертей-демоновъ, и "Вія-котораго самъ Гоголь называетъ "начальникомъ гномовъ". [128]

128

Въ подстрочномъ примчаніи къ повсти Гоголь говоритъ слдующее: "Вій — есть колоссальное созданіе простонароднаго воображенія. Такимъ именемъ называется y малороссіянъ начальникъ гномовъ, y котораго вки на глазахъ идутъ до самой земли. Вся эта повсть есть народное преданіе. Я не хотлъ ни въ чемъ измнить его и разсказываю почти въ той же простот, какъ слышалъ".

Пристрaстіе романтиковъ кь пользованію волшебными мотивами народнаго творчества было присуще, какъ мы видли, и Гоголю. Ему достаточно было намека для того, чтобы его собственное воображеніе легко и свободно начинало творить въ этой области. Гоголь тяготлъ къ этому міру фантазіи и потусторонней жизни, вроятно, потому, что, нервный и впечатлительный съ дтства, онъ самъ не чуждъ былъ мистицизма. [129]

Вотъ почему все то ужасное, что творилось по ночамъ въ церкви, около гроба вдьмы, описано имъ въ такихъ яркихъ, живыхъ краскахъ, что производитъ впечатлніе кошмара, горячечной галлюцинаціи. Въ русской литератур не было картины ужасне этой, въ которой, необузданная до болзненности, фантазія писателя– романтика такъ изумительно сочеталась съ описательной силой художника-реалиста.

129

Объ этомъ свидтельствуетъ, хотя бы, его собственное признаніе, что страшныя сказки въ дтств его очень занимали и волновали. Въ повсти "Старосвтскіе помщики" Гоголь въ одномъ мст вспоминаетъ, какъ часто въ дтств онъ слышалъ таинственный голосъ, его звавшій по имени. "Признаюсь, говоритъ онъ, мн всегда былъ страшенъ этотъ таинственный зовъ. Я помню, въ дтств я часто его слышалъ: иногда вдругъ позади меня кто-то явственно произноситъ мое имя. Я, обыкновенно, тогда бжалъ съ величайшимъ страхомъ и занимавшимся дыханіемъ изъ саду…"

До какой болзненной проникновенности въ «фантастическое» доходитъ Гоголь въ этой повсти, лучше всего видно, хотя бы, изъ описанія той волшебной ночи, которую пережилъ Хома Бруть, бгущій съ вдьмой на плечахъ. [130]

Даже взъ краткаго описанія той "ночи чудесъ", — мистической ночи, когда совершаются чудеса, когда все спить "съ открытыми глазами" и молча говоритъ великія тайны, — видно, что все это пережито Гоголемъ, перечувствоваво имъ самимъ ясно до ужаса. [131]

130

"Лса, луга, небо, долины — все, казалось, какъ будто спало съ открытыми глазами; втеръ хоть бы разъ вспорхнулъ гд-нибудь; въ ночной свжести было что-то влажно-теплое; тни отъ деревъ и кустовъ, какъ кометы, острыми клинами падали на отлогую равнину; такая была ночь, когда философъ Хома Брутъ скакалъ съ непонятнымъ всадникомъ на

спин…".

131

"…Онъ чувствовалъ какое-то томительное, непріятное и вмст сладкое чувство, подступавшее къ его сердцу. Онъ опустилъ голову внизъ и видлъ, что трава, бывшая почти подъ ногами его, казалось, росла глубоко и далеко, и что сверхъ ея находилась прозрачная, какъ горный ключъ, вода, и трава казалась дномъ какого-то свтлаго, прозрачнаго до самой глубины, моря; по крайней мр, онъ видлъ ясно, какъ онъ отражался въ ней вмст съ сидвшею на спин старухою. Онъ видлъ, какъ, вмсто мсяца, свтило тамъ какое-то солице; онъ слышалъ, какъ голубые колокольчики, наклоняя свои головки, звенли; онъ видлъ, какъ изъ-за осоки выплывала Русалка… Видитъ ли онъ это, или не видитъ? Наяву ли это, или снится? Но тамъ что? втеръ, или музыка? звенитъ, звенитъ и вьется, и подступаетъ, и вонзается въ душу какою-то нестерпимою трелью.

"Что это?" думалъ философъ Хома Брутъ, глядя внизъ, несясь во всю прыть… Онъ чувствовалъ бсовски-сладкое чувство, онъ чувствовалъ какое-то томительно-страшное наслажденіе…".

Невозможно реальне представить «волшебное». Это опять какая-то галлюцинація, — разсказъ о своемъ, когда-то виднномъ, сн.

Какими блдными, нестрашными, мертвецами кажутся т, которые такъ часто встрчаются въ сочиненіяхъ Жуковскаго, если сравнить ихъ съ реалистическимъ описаніемъ мертваго лица красавицы-вдьмы, съ ея мертвыми, невидящими очами!

b) Реалистическій элементъ въ повсти.

b) Реалистическій элементъ повсти выразился въ описаніи быта старой дореформенной кіевской бурсы, въ обрисовк типичныхъ бурсаковъ и дворовыхъ пана сотника.

Бурса была своеобразной школой, въ которой только «избранные», — люди съ выдающимися способностями и научными интересами, пріобртали образованіе, — большинство же ничему не научивалось, но зато выносило оттуда характеры, вполн подходящіе къ потребностямъ того жесткаго, суроваго времени. Учениковъ тамъ жестоко драли, держали впроголодь, и ученики, въ свою очередь, занимались больше всего избіеніемъ другъ друга, да заботой о собственномъ пропитаніи. Развлеченія тамъ были грубы и суровы. Немудрено, что, посл такого воспитанія, многіе шли прямо въ Запорожскую Счь, искать тамъ "лыцарской чести" и вольной жизни вн всякихъ законовъ.

Хома Брутъ. Національныя малороосійскія черты въ немъ. Литературная исторія этого типа.

Героемъ повсти "Вій" Гоголь выставилъ «философа» [132] Хому Брута. Этотъ юноша представляетъ собою образъ, въ которомъ собрано много типичныхъ чисто-малороссійскихъ народныхъ чертъ. Онъ былъ до преизбытка надленъ душевнымъ равнодушіемъ, которое окрашивалось порою юморомъ, порою — просто флегмой и лнью. Чему быть, тому не миновать" — обычная его поговорка, съ которою онъ готовъ идти безъ борьбы навстрчу самому чорту. Такой фатализмъ очень скоро приводитъ его въ душевное равновсіе, изъ котораго вывести его трудно. Посл своего приключенія съ вдьмой, Хома плотно закусилъ въ корчм и сразу успокоился, "глядлъ на приходившихъ и уходившихъ хладнокровно, довольными глазани и вовсе уже не думалъ о своемъ необыкновенномъ происшествіи". Въ церкви онъ, глядя на страшную вдьму, самъ успокаиваетъ себя магическимъ: "ничего!"; когда жуть прокрадывается ему въ сердце — онъ прогоняетъ ее такимъ же магическимъ напоминаніемъ себ, что онъ — «казакъ», что ему стыдно «бояться» чего бы то ни было. Посл первой страшной ночи въ церкви онъ, посл сытнаго ужина, сразу начинаетъ чувствовать себя спокойнымъ и довольнымъ. "Философъ былъ изъ числа тхъ людей, которыхъ, если накормятъ, то y нихъ пробуждается необыкновенная филантропія. Онъ, лежа съ своей трубкой въ зубахъ, глядлъ на всхъ необыкновенно сладкими глазами и безпрерывно поплевывалъ въ сторону. Посдвъ отъ ужасовъ второй ночи, Хома, на разспросы о томъ, что происходитъ ночью въ церкви, хладнокровно отвчаетъ: "много на свт всякой дряни водится! A страхи такіе случаются… Ну…" и больше ничего не сказалъ. Готовясь къ третьей, послдней ночи, онъ старается взять отъ жизни послднюю радость и пускается въ такой плясъ, что вс на него смотрятъ съ изумленіемъ. Характерный образъ Хомы, казака-философа, фаталиста и флегматика, не разъ рисовался Гоголемъ и до этой повсти, и посл нея. Старики-разсказчики, въ уста которыхъ вкладываетъ Гоголь свои "страховинны казочки", почти вс отличаются y него этимъ же хладнокровіемъ. "Экая невидальщина! Кто на своемъ вку не знался съ нечистымъ!", спокойно разсуждаетъ одинъ. Друзья погибшаго Хомы Брута — такіе же философы". "Такъ ему Богъ далъ!" спокойно заявляетъ фаталистъ Халява: "Пойдемъ въ шинокъ, да помянемъ его душу!" Другой пріятель Тиберій спокойно заявляегь: "Я знаю, почему пропалъ онъ: оттого, что побоялся; a если бы не побоялся, то бы вдьма ничего не могла съ нимъ сдлать. Нужно только, перекрестившись, плюнуть на самый хвостъ ей, то ничего и не будетъ! Я знаю уже все это. Вдь y насъ въ Кіев вс бабы, которыя сидятъ на базар, вс вдьмы". He желаніемъ сострить, хвастнуть, прилгнуть проникнуты эти слова, — непоколебимой врой въ истину своихъ словъ с невозмутимымъ спокойствіемъ… Это — черта удивительная, проникающая многія повсти Гоголя, — черта, быть можетъ, національная, малороссійская. Реалистъ, по міросозерцанію, малороссъ все волшебное, фантастическое въ своихъ сказкахъ и преданіяхъ уметъ представить реально. И только, при этомъ условіи, волшебное, даже ужасное, можетъ быть представлено юмористически. [133]

132

"Философомъ" онъ названъ потому, что былъ въ предпослднемъ класс академіи. Въ послднемъ класс преподавалось только "богословіе" — ученики носили названіе «богослововъ»; въ предпослднемъ класс преподавалась "философія" — и ученики назывались "философами".

133

Какъ образчикъ такого страннаго смшенія ужаснаго съ смшнымъ можно привести разсказъ одного изъ дворовыхъ сотника о судьб Микитки, влюбившагося въ вдьму-панночку: "воротился едва живой, и съ той поры изсохнулъ весь, какъ щепка; и когда разъ пришли на конюшню, то, вмсто его, лежала только куча золы да пустое ведро, — сгорлъ совсмъ, сгорлъ самъ собою".