История русской словесности. Часть 3. Выпуск 1

Сиповский Василий Васильевич

Историческія и литературныя основанія "міровой тоски". «Рене» Шатобріана.

"Міровая скорбь" коренится еще въ середин ХVIII-го вка. Вкъ французской философіи былъ эпохой блестящей, самодовольной цивилизаціи, — эпохой холодной и умной, по своимъ убжденіямъ, впрочемъ, не всегда глубокимъ и потому шаткимъ. Въ вожакахъ эпохи было мало любви и страсти, — "много логики". Этотъ вкъ, додумавшійся до безпросвтнаго матеріализма, человка представившій, какъ машину ("L'homme machine"), умудрился не только на всю жизнь человка, всего государства, но и на жизнь міра смотрть такъ же просто и близоруко. Руссо, во имя забытаго «чувства», выразилъ свой протестъ, — онъ обрушился на эту холодную, разсудочную культуру, — онъ призналъ, что цивилизація длаетъ людей «несчастными»… Это признаніе и было зерномъ, изъ котораго развернулась европейская "міровая скорбь". На первыхъ порахъ ученики Руссо попытались бороться съ разсудочностью вка, съ ложью и односторонностью цивилизаціи — во имя идеаловъ правды, простоты

и любви. Въ Германіи эти сторонники Руссо создали настроеніе "Sturm und Drang'a", во Франціи — ту революцію, которая должна была перестроить всю жизнь на началахъ любви, на проведеніи въ жизнь идеаловъ «равенства», «братства» и «свободы». Въ Германіи это увлеченіе протестомъ, увлеченіе своей "свободной личностью", привело къ Вертеру, разочарованному юнош, который кончаетъ свои дни самоубійствомъ. На земл ему нтъ мста — или онъ долженъ смириться, какъ смирились Гете, Шиллеръ и другіе. Во Франціи разочарованіе выразилось еще сильне, — революція показала, что апостолы прекрасныхъ словъ: «свобода», «равенство» и «братство» часто оказывались самыми обыкновенными тиранами, необузданными и свирпыми… Революція разбудила въ обществ вс темныя силы, и недавній гражданинъ-идеалистъ предсталъ звремъ. И вотъ, насколько прежде была безгранична въ людяхъ вра въ себя и въ ближняго, настолько теперь стало безгранично ихъ отчаянье. Онъ озлобился противъ людей, виновниковъ этого несчастія, сталъ презирать ихъ и ненавидть, отъ любви перешелъ къ вражд, къ холодному индифферентизму и кончилъ самымъ мрачнымъ осужденіемъ жизни… Его скорбь объ этомъ мір дошла до крайнихъ предловъ, — она превратила его въ скептика и мизантропа. И революція, и имперія Наполеона одинаково вели къ этому антиобщественному настроенію. «Рене» Шатобріана, этотъ разочарованный эгоистъ, бросающій родину и уходящій отъ людей въ лса и степи Америки — лучшій представитель этого настроенія.

Поэзія Байрона.

Поэзія Байрона была вовымъ словомъ "міровой скорби". Если его предшественники-"скорбники" ограничивались жалобами, или удаленіемъ отъ людей, отъ цивилизованнаго міра, — то Байронъ выступилъ съ «протестомъ», съ «вызовомъ»… Апостолъ «свободы», защитникъ униженныхъ и оскорбленныхъ, слдовательно, человкъ гуманный — онъ часто знаетъ настроенія яркой мизантропіи — тогда онъ не находитъ для людей словъ любви. Въ такія минуты онъ создаетъ своихъ мрачныхъ титановъ-героевъ, сердца которых полны ненависти къ человчеству, или холоднаго равнодушія. Такіе герои отрицаютъ любовь и состраданіе считаютъ слабостью. И вотъ, изъ «эгоиста», на нашихъ глазахъ, выростаетъ «эготистъ», т. е. независимая личность, гордая, сильная, которой не надо людей, не надо общества, — это — титанъ-"сверхчеловкъ", стоящій выше людскихъ законовъ и обычаевъ. Такимъ образомъ, «байронизмъ», — изъ всхъ видовъ "міровой скорби" является самымъ сложнымъ: онъ складывается изъ "разочарованія" въ жизни, въ людяхъ, въ культур, изъ «протеста», который выразился въ проповди «свободы», и, наконецъ, изъ "культа личности", переходящаго въ крайній "эготизмъ".

Пушкинъ и Шатобріанъ. Пушкинъ и Байронъ. "Погасло дневное свтило" и "Пснь Чайльдъ-Гарольда".

Съ поэзіей "міровой скорби" Пушкинъ познакомился еще въ Петербург: Шатобріанъ, съ его Рене, былъ ему давно извстенъ, и, быть можетъ, въ минуты утомленія отъ жизни, уже тогда отражался въ его радостномъ творчеств срыми тонами. Теперь для этихъ настроеній почва была благодарная: Пушкинъ былъ оторванъ отъ прежней жизни, въ ней онъ имлъ основанія разочароваться; оставалась въ сердц пустота, — лучшая почва для разочарованія. Любопытно, что подъ вліяніемъ литературныхъ образовъ, Пушкинъ сталъ воображать себя добровольнымъ изгнанникомъ, подобно Рене, по своей вол покинувшимъ прежнюю жизнь. Какъ разъ въ это время подошло увлеченіе Байрономъ, — этимъ геніальнымъ ученикомъ Шатобріана. Гордая муза англійскаго скорбника, полная презрнія, даже вражды къ человчеству, нашла отзвукъ въ впечатлительной душ поэта; онъ зналъ уже раньше первые приступы этого "презрнія" къ «черни» — теперь, когда судьба оторвала его отъ толпы, когда онъ былъ далекъ отъ нея, отъ ея вліяній, — онъ тмъ сильне могъ ощутить это "презрніе" къ людямъ, къ ихъ культурной жизни, къ чувствамъ "минутной дружбы" и "минутной любви"… Спокойная жизнь въ радушной семь Раевскихъ, живыя впечатлнія Кавказа и Крыма, пестрота кишиневскихъ и одесскихъ впечатлній ослабили остроту этого разочарованія, спасли сердце Пушкина отъ байроновскаго озлобленія, отъ его безпощадной жесткости. Впрочемъ, и сердце Пушкина, мягкое и любящее, было не байроновскаго склада — онъ могъ лишь «байронствовать», но не могь перевоплотиться въ Байрона. Даже тогда, когда онъ самъ считалъ себя послдователемъ Байрона, онъ, на самомъ дл, шелъ за Шатобріаномъ и его «Рене». Стоитъ сравнить элегію Пушкина "Погасло дневное свтило", которую онъ самъ назвалъ "подражаніемъ Байрону", съ прообразомъ ея, — "прощальной псней" Чайльдъ-Гарольда, — и мы сразу увидимъ, какъ далекъ былъ Пушкинъ отъ Байрона, даже въ разгаръ его увлеченія англійскимъ поэтомъ.

Произведеніе Пушкина проникнуто чувствомъ тихой грусти: прощаясь съ родиной, онъ весь во власти "воспоминаній прошлаго"; вокругъ него летаютъ мечты, въ глазахъ его "родились слезы вновь"; онъ жалуется, что "отцвла его младость",

и покидаетъ онъ родину съ "глубокими ранами любви". Не такъ прощается со своею родиной герой Байрона, — онъ прерываетъ все съ прошлымъ, воспоминаньямъ онъ не даетъ воли надъ собой, онъ не жалетъ о дняхъ счастья въ родной сторон, ему не о комъ "сронить ни единой слезы", — "смясь", онъ покидалъ свой край родной… Это смхъ недобрый, жесткій — и тяжело длается отъ него на душ. Только маленькій пажикъ Чайльдъ-Гарольда, съ его искреннимъ плачемъ, смягчаетъ это холодное прощаніе. И, право, нашъ Пушкинъ ближе по духу къ этому пажику, чмъ къ его господину- Чайльдъ-Гарольду-Байрову.

"Кавказскій плнникъ" и «байронизмъ» этой поэмы.

Въ 1821 году, окончилъ Пушкинъ поэму: "Кавказскій плнникъ".

Это произведеніе тсно связано съ жизнью Пушкина. И опять-таки въ этомъ произведеніи специфически-байроновскаго очень немного: нтъ тутъ ничего "мрачнаго, богатырскаго, сильнаго" [14] — нтъ и слда энергіи байроновскихъ героевъ: никогда Байронъ и его герои "подъ бурей" не поникали "томною главой" — бури дйствовали на нихъ возбуждающе. Между тмъ, въ словахъ "посвященія" къ "Кавказскому плннику": "Когда я погибалъ безвинный, безотрадный" — слышится жалоба, чуждая байроновской поэзіи…

14

Такими словами Пушкинъ въ одномъ письм определилъ сущность байронизма.

Дале говорится о желанномъ успокоеніи на лон дружбы:

… другъ друга мы любилиИ бури надо мной свирпость утомили —Я въ мирной пристани боговъ благословилъ.

Байронъ, въ періодъ расцвта своего творчества, никогда бы не благословилъ "мирной пристани", — онъ былъ, по собственному признанію, "врагомъ покоя": онъ жаждалъ борьбы, гоненія судьбы ему были нужны, такъ какъ они воспламеняли его энергію.

Характеристика героя.

Все поведеніе пушкинскаго героя, съ начала его прибытія на Кавказъ до бгства, оттуда подтверждаетъ его признаніе, что онъ "вянетъ жертвою страстей", "безъ упованья, безъ желаній". Онъ живетъ прошлымъ, — слушая черкешенку.

Онъ забывался: въ немъ тснилисьВоспоминанья прошлыхъ дней.

"Слезы" катятся изъ его глазъ, такъ какъ на родин осталось то существо, въ которое онъ былъ безнадежно влюбленъ. Отъ этой неудачной любви онъ "гаснетъ, какъ пламень дымный". Онъ хочетъ умереть "забытымъ, одинокимъ", "съ воспоминаніями, грустью и слезами". Итакъ, герой Пушкина — юноша, только "напустившій" на себя холодъ душевный, но на дл сохранившій и теплыя чувства, и надежды — онъ связанъ съ прошлымъ; «грусть», «слезы», «мечты» — все это знакомо ему; покоя они жаждетъ, a борьбы страшится

Автобіографическое значеніе поэмы.

Стоитъ сравнить этотъ образъ съ тмъ, который вырисовывается изъ элегій: "Погасло дневное свтило", "Я пережилъ своя желанья — и мы убдимся, что герой поэмы — отраженіе личности самого поэта, котораго своимъ срымъ крыломъ коснулась "міровая скорбь". Это — юноша, покинутый втренными друзьями шумной юности, — юноша, еще привязанный къ воспоминаніямъ прошлаго, потому тоскующій, — юноша, y котораго мягкое сердце, но мало энергіи, который легко изнемогаетъ въ борьб, но легко и ободряется.

"Байронизмъ" въ чертахъ героя.

Итакъ, въ образ героя нтъ ничего схожаго съ героями Байрона. Если есть въ немъ черты байронизма, то они лишь искусственно привязаны къ его облику. "Грозное страданіе", "бурная жизнь", т. е. т "богатырскія", сильныя черты, которыя казались Пушкину характерными для поэзіи Байрона, — совсмъ не вяжутся съ образомъ плнника. Такимъ же неудачнымъ наслоеніемъ «байронизма» въ поэм оказалась любовь къ "свобод"… Съ призракомъ свободы (и чтобы позабыть неудачную любовь?) онъ детъ на Кавказъ… Зачмъ? Чтобы убивать горцевъ? Но при чемъ же тогда "призракъ свободы"? Или герой Пушкина хотлъ «опроститься», жить съ горцами и длить съ этими «свободными» сынами ихъ радости и печали? но тогда зачмъ же бжать отъ нихъ? и куда бжать?

"Гордое, одинокое страданіе" — тоже черта байроническая, — черта, которую мы находимъ и y пушкинскаго героя,-

Таилъ въ молчаньи онъ глубокомъДвиженья сердца своегоИ на чел его высокомъНе измнялось ничего.

Но и эта черта недолго удержалась за нимъ: y него, оказывается, и слезы градомъ льются; въ порыв восторга онъ даже «вопитъ»… Такимъ образомъ, глубокаго вліянія Байронъ не имлъ на созданіе героя "Кавказскаго Плнника". Слдовательно, если Пушкинъ и увлекался въ это время произведеніями британскаго поэта, то увлеченіе это его не поработило, — онъ оставался самимъ собою, чуждымъ байроновской энергіи, далекимъ отъ гордости и титаническаго "эготизма".