Иверский свет
Шрифт:
ции!.. Восемнадцатилетие командармов.
«Мы — первая любовь земли... »
«Я думаю о будущем, — продолжает историк, —
когда все мечты осуществляются. Техника
в добрых руках добра. Бояться техники?
Что же, назад в пещеру?.. »
Он седой и румяный. Ему улыбаются дети и
собаки.
V.
А не махнуть ли на море?
6 час отлива возле чайной
я лежал в ночи печальной,
говорил друзьям об Озе и величье бытия,
но
примешался к разговорам,
вспыхнув синими очами,
он сказал:
«А на фига?!»
Я вскричал: «Мне жаль вас, птица,
человеком вам родиться б,
счастье высшее — трудиться,
полпланеты раскроя... »
Он сказал: «А на фига?!»
«Будешь ты — великий ментор,
бог машин, экспериментов,
будешь бронзой монументов
знаменит во все края... »
Он сказал: «А на фига?!»
«Уничтожив олигархов,
ты настроишь агрегатов,
демократией заменишь
короля и холуя... »
Он сказал: «А на фига?!»
Я сказал: «А хочешь — будешь
спать в заброшенной избушке,
утром пальчики девичьи
будут класть на губы вишни,
глушь такая, что не слышна
ни хвала и ни хупа...»
Он ответил: «Все — мура,
раб стандарта, царь природы,
ты свободен без свободы,
ты летишь в автомашине,
но машина — без руля...
Оза, Роза ли, стервоза —
как скучны метаморфозы,
в ящик рано или поздно...
Жизнь была — а на фига?!»
Как сказать ему, подонку,
что живем не чтоб подохнуть, —
чтоб губами тронуть чудо
поцелуя и ручья!
Чудо жить — необъяснимо.
Кто не жил — что спорить с ними?!
Можно бы — да на фига?
VII.
А тебе семнадцать. Ты запыхалась после гимнастики.
И неважно, как тебя зовут. Ты и не слышала о цикло-
троне.
Кто-то сдуру воткнул на приморской набережной два
ртутных фонаря. Мы идем навстречу. Ты от одного, я
от другого. Два света бьют нам в спину.
И прежде, чем встречаются наши руки, сливаются
наши тени — живые, теплые, окруженные мертвой бе-
лизной.
Мне кажется, что ты все время идешь навстречу!
Затылок людей всегда смотрит в прошлое. За нами,
как очередь на троллейбус, стоит время. У меня за
плечами прошлое, как рюкзак, за тобой — будущее.
Оно за тобой шумит, как парашют.
Когда мы вместе — я чувствую, как из тебя в меня
переходит будущее, а в тебя — прошлое, будто мы пе-
сочные часы.
Как ты страдаешь от пережитков будущего! Ты рез-
ка, искрения.
Прошлое для тебя еще может измениться и насту-
пать. «Наполеон, — говорю я, — был выдающийся госу-
дарственный деятель». Ты отвечаешь: «Посмотрим!»
Зато будущее для тебя достоверно и безусловно.
«Завтра мы пошли в лес», — говоришь ты.
У, какой лес зашумел назавтра! До сих пор у тебя из
левой туфельки не вытряхнулась сухая хвойная иголка.
Твои туфли остроносые — такие уже не носят. «Еще
не носят», — смеешься ты.
Я пытаюсь заслонить собой прошлое, чтобы ты ни-
когда не разглядела майданеков и инквизиции.
Твои зубы розовы от помады.
Иногда ты пытаешься подладиться ко мне. Я замечаю,
что-то мучит тебя. Ты что-то ерзаешь. «Ну, что ты?»
Освобождаясь, ты, довольная, выпаливаешь, как на
иностранном языке: «Я получила большое эстетическое
удовольствие!
А раньше я тебя боялась... А о чем ты думаешь?..»
Может, ее называют Оза?
VIII.
Выйду ли к парку, в море ль плыву —
туфелек пара стоит на полу.
Левая к правой набок припала,
их не поправят — времени мало.
В мире не топлено, в мире ни зги,
вы еще теплые, только с ноги,
в вас от ступни потемнела изнанка,
вытерлось золото фирменных знаков...
Красные голуби просо клюют.
Кровь кружит голову — спать не дают!
Выйду ли к пляжу — туфелек пара,
будто купальщица в море пропала.
Где ты, купальщица? Вымыты пляжи.
Как тебе плавается? С кем тебе пляшется?..
... В мире металла, на черной планете,
сентиментальные туфельки эти,
как перед танком присели голубки —
нежные туфельки в форме скорлупки!
IX.
Друг белокурый, что я натворил!
Тебя не опечалят строки эти?
Предполагая подарить бессмертье,
выходит, я погибель подарил,
Фельдфебель, олимпийский эгоист,
какой кретин скатился до приказа:
«Остановись,, мгновенье. Ты — прекрасно»
Нет, продолжайся, не остановись!
Зачем стреножить жизнь, как конокрад?
Что наша жизнь?
Взаимопревращенье.
Бессмертье ж — прекращенное движенье,
как вырезан из ленты кинокадр.
Бессмертье — как зверинец меж людей.
В нем стонут Анна, Оза, Беатриче...
И каждый может, гогоча и тыча,
судить тебя и родинки глядеть.
Какая грусть — не видеться с тобой,
какая грусть — увидеться в толкучке,