Из тупика
Шрифт:
– Опять?
– спросил.
– Да. Опять. Он несгибаем.
– Главнамур?
– Он.
– А ты до конца все продумал?
– Сколько мог, - ответил Басалаго.
– И что будет вместо Главнамура?
– Народная коллегия...
Уилки подумал и легко скинул ноги с койки.
– Садись, - сказал.
– Выпьем. У нас есть немало способов, чтобы согнуть его... Ответь: а ты готов?
Басалаго искривил губы - нервно.
– Что спрашиваешь?
– сказал раздраженно.
– Дело не во мне.
Уилки звонко чокнулся с начштамуром.
– Готов!
– засмеялся он и выпил виски.
* * *
Был вечерний отлив, и могучее течение через весь Кольский залив выносило в океан фуражку флотского образца. Новенькую, с блестящим ремешком, а вместо кокарды, словно в насмешку, чья-то рука прикрепила игрушечного петушка-шантеклера. Павлухин глядел вслед фуражке и ждал, что она потонет. Но, коснувшись борта крейсера, она закачалась дальше. Выбежал с палубы Васька Стеклов, стал мочиться с высоты борта в море.
– Скотина, - сказал Павлухин.
– До гальюна не добежать?
– Добеги...
– ответил буфетчик.
– Там вода в фанах замерзла. Надо будку делать на палубе. Вроде бы как в деревне. А не то всем табором по нужде на линкор английский ходить... Мол, примите, мы ваши союзники. Вот будет потеха!
– Дурак ты, - ответил Павлухин; долго он всматривался в черный, словно обугленный, берег; кости скал выпирали над водою, тоже черной. Англичане-то, - сказал даже с завистью, - дело свое знают. У них порядок... какого нам не хватает!
Настроение у парня было отчаянное. Сколько ни выдавай резолюций - все едино: проваливаются, будто в яму худую. Флотилия подхватит резолюцию с голоса "Аскольда", а как дело до Совета дойдет, там сидят шверченки да ляуцанские и сразу - "шабаш, весла!". Басалаго слушают: куда прикажете?..
"Горшки с трупешниками, - думал он про корабли.
– Разве это команды? Клопа и того лень раздавить стало. Выдохлись". И поднялся на опустелый мостик, - вахты уже никто не нес. Раскрыл заиндевелый кранец. В груде биноклей, покрытых инеем, отыскал бинокль Ветлинского - с цейсовскими чечевицами.
Качались вдалеке пустые суда флотилии. Пушки с них уже сняли и пропили, а борта краснели от ржави. Кое-где еще таял дымок над трубами. "Блины пекут, паразиты!" - догадался Павлухин. Это уже не корабли - из котлов вынуты трубки, и с ними покончено. А вдоль полосы причалов притулились тощие плоскобокие миноносцы. Полощется над их палубами выстиранное белье. Кальсоны - нашенские, а тельняшки в крупную полоску французские, кажется. А вот и "Чесма" - посудина что надо. Но редко откинется люк: выскочит матрос, зашмыгает до камбуза сапогами.
Потом промчится обратно с чайником и захлопнет люк над башкою. В кубриках тепло берегут, ибо котлы с подогрева уже сняты: англичане перестали давать уголь. Словно дворники,
Павлухин опустил бинокль и тяжело вздохнул:
– Пропала флотилия... Голыми руками бери!
Дежурный катер-подкидыш, торкая мотором, обходил рейд.
Собирал "гулялыциков". Подошел он и к борту "Аскольда".
– Эй, - окликнули, - кто до берега на гулянку?
– Я, - ответил Павлухин и прыгнул на катер.
В сборном доме, связанном из листов гофрированной жести, размещался Мурманский совдеп. Чадно было от дыма, будто горели тут. Павлухин долго "тралил" по коридорам, среди гибло перекошенных дверей, которые трещали филенками, как пулеметы. Метались среди этих дверей матросы и солдаты. Прикуривали один у другого, трясли руки "по корешам", махали бумагами:
– Шверченко подписал, теперь за Юрьевым дело... бегу!
– На "Бесшумном" двое ножиками порезались. Как судить?
– Лейтенанта Басалаго кто видел? На подпись к нему ба-а...
– Кто хочет кишмишу? Команда героического линкора "Чесма" меняет кишмиш на картошку...
И вся эта подлая житуха, где кишмиш да ножики, где Юрьев да Басалаго, - все это претендовало на звание "Советской власти". Дуракам казалось, мол, достигли! Сознательные граждане, мы сами сознательно собой управляем.
Наконец Павлухин добрался до Юрьева... Сел.
– Здравствуй, товарищ, - сказал Юрьев, продолжая быстро писать.
– Я сейчас...
– Закончил писанину, пришлепнул сверху кувалдой пресс-папье и глянул на матроса холодными, спокойными глазами.
– "Аскольд", - прочел на ленточке.
– Ну давайте...
– Чего давать-то?
– обалдел Павлухин.
– Бумагу... Вы на подпись пришли?
– Да нет. Я так... поговорить.
– Говорить некогда. Это при старом режиме болтали, потому что им деньги за словеса платили. А сейчас - дело! Давай дело и отматывай на всех оборотах, чтобы только пена из-под хвоста пшикала... Вот как надо сейчас!
– Постой, товарищ. Не пшикай сам.
– И Павлухин поплотнее уселся на дырявом венском стуле.
– Говорить придется, и даже за слова денег не получишь. Разрушен флот, корабли наши гибнут... Кому это выгодно, товарищ Юрьев?
– Немцам, - ответил Юрьев, не смигнув.
– Верно. Немцам. А еще кому?
Юрьев нагнулся под стол, высморкался в мусорный ящик, где копились горой черновики решений совдепа, выпрямился и растряхнул в руке чистый платок.
– А ты кто такой?
– спросил.
– Павлухин я...
– Ах, вот ты кто. Знаю, знаю. О таком баламуте наслышаны.
Юрьев перегнулся через стол, отодвинув чернильницу, и теперь рядом, со своим лицом Павлухин увидел крепкий подбородок боксера, журналиста и клондайкского бродяги.