Из тупика

Пикуль Валентин Саввич

– Разруха, говоришь?
– усмехнулся Юрьев.
– Да вас, сукиных детей, всех с "Аскольда" к стенке поставить надо.

– Вот и договорились, - откачнулся Павлухин.

– А кто повинен в разрухе?
– гаркнул Юрьев. И сам же без промедления ответил: - Вы, сучье ваше мясо... Кто убил офицеров на переходе из Англии? Чего твоя нога пожелает? Мурка, моя Мурка! Завернись в колбаску, для революции отказу с любого фронту нетути... Так надо понимать позицию вашего крейсера?

– А твою понимать?
– спросил

его Павлухин. Медленно, словно удав, облопавшийся падалью. Юрьев переполз через стол обратно. И заговорил:

– Чего ты прихлебался ко мне? Пожаловаться, что в кубрике холодно? А что тебе Юрьев? Дрова таскать на себе будет? Вижу, - добавил спокойненько, - сам вижу... Мне с берега все видать. Тип-топ - мокро-топ! Я ваш "Аскольд" с этого места галошами утоплю. Юрьев правду-матку режет. Вы - анархисты все, предатели революции, вы сами повинны в гибели кораблей флотилии!

Павлухин вскинулся, залихватил бескозырку на затылок.

– Трепло ты!
– сказал он Юрьеву.
– С анархистами нас не пугай. И не тебе учить, как нам умирать за свободу...

– Сядь!
– велел ему Юрьев.
– Чего бесишься?

– Сиди уж ты, коли тепло тут в совдепе топят да мухи вас не кусают. Ты, видать, Советскую власть только во сне видел.

Юрьев вскочил - плечи растряс, широкие.

– У нас демократия не лыкова!
– сказал.
– Могу и в ухо тебе врезать, как товарищ, товарищу, по-товарищески.

– Про боксерство твое слыхали. Ежели еще слово, так я тебя этим стулом по башке попотчую...

Юрьев вернулся за стол, посмеялся.

– Давай, отваливай... по-хорошему, - сказал.

– Я вечером докажу, - заявил Павлухин, опуская стул на иол.
– Докажу, на что мы способны... Ты нам галошей грозишь? Я тебе из главного калибра все бараки здесь на попа переставлю.

И, раздраженный донельзя, так саданул за собой дверью, что она заклинилась непоправимо... Поднявшись на борт "Аскольда", Павлухин - еще в горячке - домчался до кают-компании. В стылой каюте, замотанный одеялами, лежал, словно мертвец, мичман Носков. Павлухин принюхался: так и есть несет как из бочки. Дернул дверцы шкафчика. Вот оно, изобретение нового Исаака Ньютона: баночки да колбы, и течет по капле "мурманикем"...

Разворошил Павлухин одеяла, тряс мичмана за плечи:

– Мичман, да очухайся! Тебе ли пить? Молодой еще парень. А затянул горькую. Обидели тебя? Пройдет обида... Вставай!

– Не надо... спать хочу, - брыкался хмельной трюмач.

– Надо, надо, мичман!
– Вытащил из духоты на палубу, полной пригоршней хватал Павлухин снег с поручней, тер лицо и уши трюмного специалиста. Ожил?
– спрашивал.
– Ожил?

Потом давал сам дудку - выводил рулады над кубриками, а оттуда крыли его почем зря. "Чего будишь?" - орали из темноты, словно из могилы.

– Вставай все, кто верен революции. Пошел все наверх! Было трудно. Очень

трудно было вырвать из апатии людей, осипших от простуды и лени, заставить их снова взяться за привычное дело. Павлухин схватил широкую лопату из листа фанеры, сгребал за борт сугробы снега с палубы. Кочевой срывал чехлы, заледенелые, словно кость, - холодно глянули на божий мир, прощупав полярное естество, орудия крейсера.

Громадный ежик банника с трудом затиснулся в дуло. С руганью протолкнули его в первый раз. Тащили обратно силком: не поддавался, заело от грязи и ржави. Выплеснули на ежик полведра масла. Вставили снова.

– Пошла, пошла, пошла?
– кричали (уже азартно). Павлухин, скользя по палубе, тоже налегал на шток банника.

Выскочил шток разом, и сорок человек кубарем покатились с хохотом. Смех - дело хорошее... Глянул наверх - там Кудинов уже метет с сигнальцами снег с мостика. И вот ожила оптика приборов - защелкали визиры дальномера.

– Давай-давай, шпана мурманская!
– стали подначивать.

К вечеру все должно сверкать. Корабль медленно преображался. Ваську Стеклова пинками погнали на камбуз, чтобы заварил в кипятильниках свежий чай. Павлухин верил: это только начало; ребята не дураки, самим понравится. И вот один уже стянул с головы шаль, скатал ее потуже, сунул за рубаху.

– Чего это я?
– застыдился вдруг.
– Словно баба.

– Бушлаты!
– покрикивал Павлухин, летая с палубы на палубу.
– Оркестр наверх! Давай веселую - жги... Как она называется?
– Он забыл, как называется марш.

Вышли музыканты с мордами, распухшими от безделья. Всего четверо. Разложили свою музыку по борту. Капельдудка спросил у Павлухина:

– Из "Мефистофеля" композитора Бойто... можно?

Жужжащий прожектор ударил в небо. Внизу, в машинах крейсера, запело динамо.

Выбрался мичман Носков наверх:

– Машину на подогрев? А проворачивать будем?

– Будем, мичман, проворачивать... Пусть видят: дым!

Между Главнамуром и английским "Юпитером" началась переписка фонарем Ратьера: вспыхивали и угасали тревожные проблески. Эти проблески были узкими, точными, прицеленными. Их могли прочитать сейчас только Басалаго и только адмирал Кэмпен! Наконец Главнамур не вьщержал - и пост СНиС ударил прямо в рубку "Аскольда" сияюще-голубым лучом прожектора.

– Эй!
– крикнул с высоты мостика Кудинов.
– Главнамур спрашивает: что у нас происходит?

– Сейчас ответим, - сказал Павлухин.
– Носовой плутонг - товсь!.. Холостым... прицел... целик... Ревун!

Башня, вздрогнув, осиялась вспышкой огня, и снаряд оторвал угол скалы, нависшей над заливом. Высоко всплеснула вода.

– Я сказал - холостым!
– повторил Павлухин в микрофон.

Башня помолчала, и вдруг в трубке кто-то хихикнул:

– А мы боевым, чтобы все видели... Знай наших!