Тучи светлый листок у луны на мерцающем диске.Вдоль по лунной дорожке неспешно кораблик плывёт.Мы плывём на восток голубым океаном ИндийскимВдоль тропических бархатных благословенных широт.Пусть, напомнив про дом, догоняют меня телеграммы,Пусть за дальним столом обо мне вспоминают друзья, –Если в доме моём разыграется новая драма,В этой драме, наверно, не буду участвовать я.Луч локатора сонный кружится на тёмном экране.От тебя в стороне и от собственной жизни вдалиЯ плыву, невесомый, в Индийском ночном океане,Навсегда оторвавшись от скованной стужей земли.Завтра в сумраке алом поднимется солнце на осте,До тебя донося обо мне запоздалую весть.Здесь жемчужин – навалом, как в песне Индийского гостя,И алмазов в пещерах – конечно же, тоже не счесть.Пусть в последний мой час не гремит надо мной канонада,Пусть потом новосёлы моё обживают жильё,Я живу только раз – мне бессмертия даром не надо,Потому что бессмертие – то же, что небытие.Жаль, подруга моя, что тебе я не сделался близким.Слёз напрасно не трать, – позабудешь меня без труда.Ты представь, будто я голубым
океаном ИндийскимУплываю опять в никуда, в никуда, в никуда.1984, научно-исследовательское судно «Дмитрий Менделеев», Индийский океан
Комарово
Время, на час возврати меня в молодость снова,После вернёшь мою душу на круги свои!Дачная местность, бетонный перрон, Комарово, –Низкое солнце и запах нагретой хвои.Снова сосна неподвижна над рыжею горкой,Снова с залива, как в юности, дуют ветра.Память, как зрение, делается дальнозоркой, –Помню войну – и не помню, что было вчера.Пахнет трава земляникой и детством дошкольным:Бодрые марши, предчувствие близких утрат,Дядька в будёновке и полушубке нагольном,В тридцать девятом заехавший к нам в Ленинград.Он подарил мне, из сумки коричневой вынув,Банку трески и пахучего мыла кусок.Всё же неплохо, что мы отобрали у финновОзеро это и этот прозрачный лесок.Дачная местность, курортный район Ленинграда.Тени скользят по песчаному чистому дну.Кто теперь вспомнит за дымом войны и блокадыЭту неравную и небольшую войну?Горн пионерский сигналит у бывшей границы.Вянут венки на надгробиях поздних могил.Что теперь делать тому, кто успел здесь родиться,Кто стариков своих в этой земле схоронил?1985
Двадцать девятое ноября
С утра горит свеча в моём пустом домуВ честь матери моей печальной годовщины.Я, где бы ни бывал, неясно почему,Обычай этот чту – на то свои причины.Кончается ноябрь. Нет хуже этих дней –Тень снега и дождя летит на подоконник.Я вспоминаю мать, я думаю о ней,На огонёк свечи смотрю, огнепоклонник.Он жёлт и синеват. Смотри и не дыши,Как льёт неяркий свет в горенье беззаветномПрозрачная модель витающей души,Горячая струя, колеблемая ветром.Свечою тает день. В густеющем дымуУходит город в ночь, как в шапке-невидимке.Недолгая свеча горит в моём дому,Как юное лицо на выгоревшем снимке.Беззвучный огонёк дрожит передо мной,Веля припоминать полузабытый род свойИ сердце бередить унылою винойНезнания корней и горечью сиротства.И в комнате сидеть понуро одному,Укрывшись от друзей, весёлых и беспечных.До полночи свеча горит в моём домуИ застывает воск, стекая на подсвечник.1985
Душа
В безвременье ночном покой души глубок –Ни мыслей о судьбе, ни тени сновиденья.Быть может, небеса на тёмный этот срокБерут её к себе, как в камеру храненья.Когда же новый день затеплится в окнеИ зяблик за стеклом усядется на ветку,Её вернут опять при пробужденье мне,Почистив и помыв, – не перепутать метку!Душа опять с тобой, и завтрак на столе,А прожитая ночь – её совсем не жаль нам.Мороз нарисовал узоры на стекле.Безветрие, и дым восходит вертикально.Но горько понимать, что ты летишь, как дым,Что весь окрестный мир – подобие картинкиИ всё, что ты считал с рождения своим,Лишь взято напрокат, как лыжные ботинки.Что сам ты – неживой – кассетник без кассет,И грош цена твоей привязанности к дому.Что ошибутся там, устав за много лет,И жизнь твою возьмут, и отдадут другому.1985
Памяти Юрия Визбора
(песня)
Нам с годами ближеСтанут эти песни,Каждая их строчкаБудет дорога.Снова чьи-то лыжиГреются у печки,На плато полночномСнежная пургаЧто же, неужелиПрожит век недлинный?С этим примиритьсяВсё же не могу.Как мы песни пелиВ доме на НеглиннойИ на летнем чистомВолжском берегу!Мы болезни лечим,Мы не верим в бредни,В суматохе буденТянем день за днём.Но тому не легче,Кто уйдёт последним, –Ведь заплакать будетНекому о нём.Нас не вспомнят в избранном –Мы писали плохо.Нет печальней участиПервых петухов.Вместе с Юрой ВизборомКончилась эпоха –Время нашей юности,Песен и стихов.Нам с годами ближеСтанут эти песни,Каждая их строчкаБудет дорога.Снова чьи-то лыжиГреются у печки,На плато полночномСнежная пурга.1985
Герой и автор
Учебники нас приучают с детства,Что несовместны гений и злодейство,Но приглядитесь к пушкинским стихам:Кто автор – Моцарт или же Сальери?И Моцарт и Сальери – в равной мере,А может быть, в неравной, – знать не нам.Определить не просто нам пороюСоотношенье автора с героем, –С самим собой возможен диалог.И Медный Всадник скачет, и ЕвгенийПо улице бежит, и грустный генийМицкевича всё видит между строк.Из тьмы полночной возникают лица.Изображенье зыбкое двоится.Коптит лампада, и перо дрожит.Кто больше прав перед судьбою хитрой –Угрюмый царь Борис или Димитрий,Что мнением народным дорожит?Не просто всё в подлунном этом мире.В нём мало знать, что дважды два – четыре,В нём спутаны коварство и любовь.Немного проку в вырванной цитате, –Внимательно поэта прочитайтеИ, жизнь прожив, перечитайте вновь.1985
На
даче
Натану Эйдельману
Мы снова на даче. Шиповник растёт на опушке,Где прячутся в травах грибы, что зовутся свинушки.Прогулки вечерние и разговор перед сномО первенстве мира по шахматам или погоде,Опилки в канаве, кудрявый салат в огородеИ шум электрички за настежь раскрытым окном.Сосед мой – историк. Прижав своё чуткое ухоК минувшей эпохе, он пишет бесстрастно и сухоПро быт декабристов и вольную в прошлом печать.Дрожание рельса о поезде дальнем расскажетИ может его предсказать наперёд, но нельзя же,Под поезд попав, эту раннюю дрожь изучать!Сосед не согласен – он ищет в минувшем ошибки,Читает весь день и ночами стучит на машинке,И, переместившись на пару столетий назад,Он пишет о сложности левых влияний и правых,О князе Щербатове, гневно бичующем нравы,О Павле, которого свой же убил аппарат.Уставший от фондов и дружеских частых застолий,Из русской истории сотню он знает историйНе только печальных, но даже порою смешных.Кончается лето. Идёт самолёт на посадку.Хозяйка кладёт огурцы в деревянную кадку.Сигнал пионерский за дальнею рощей затих.Историк упорен. Он скрытые ищет истокиДеяний царей и народных смятений жестоких.Мы позднею ночью сидим за бутылкой вина.Над домом и садом вращается звёздная сфера,И, встав из-за леса, мерцает в тумане Венера,Как орденский знак на портрете у Карамзина.1985, Переделкино
Блок
Чёрный вечер.Белый снег…Александр Блок
Колодец двора и беззвездье над срубом колодца.Окраины справа и порт замерзающий слева.Сжигаются книги, и всё, что пока остаётся, –Поверхность стола и кусок зачерствелого хлеба.Не слышно за окнами звонкого шума трамваев –Лишь выстрелов дальних упругие катятся волны.В нетопленой комнате, горло платком закрывая,Он пишет поэму, – в названии слышится полночь.Не здесь ли когда-то искал свою музу Некрасов?В соседнем подъезде гармошка пиликает пьяно,И мир обречённый внезапно лишается красок, –Он белый и чёрный, и нет в нём цветного тумана.Ночной темнотой заполняются Пряжка и Невки,Кружится метель над двухцветною этой картиной,И ломятся в строчки похабной частушки припевки,Как пьяный матрос, разбивающий двери гостиной.1985
Комаровское кладбище
На Комаровском кладбище лесном,Где дальний гром аукается с эхом,Спят узники июльским лёгким сном,Тень облака скользит по барельефам.Густая ель склоняет ветки внизНад молотком меж строчек золочёных.Спят рядом два геолога учёных –Наливкины – Димитрий и Борис.Мне вдруг Нева привидится вдалиЗа окнами и краны на причале.Когда-то братья в Горном нам читалиКурс лекций по истории Земли:«Бесследно литосферная плитаУходит вниз, хребты и скалы сгрудив.Всё временно – рептилии и люди.Что раньше них и после? – Пустота».Переполняясь этой пустотой,Минуя веток осторожный шорох,Остановлюсь я молча над плитойВладимира Ефимовича Шора.И вспомню я, над тишиной могилУслышав звон весеннего трамвая,Как Шор в аудиторию входил,Локтем протеза папку прижимая.Он кафедрой заведовал тогда,А я был первокурсником. Не в этом,Однако, дело: в давние годаОн для меня был мэтром и поэтом.Ему, превозмогая лёгкий страх,Сдавал я переводы для зачёта.Мы говорили битый час о чем-то,Да не о чем-то, помню – о стихах.Везде, куда ни взглянешь невзначай,Свидетели былых моих историй.Вот Клещенко отважный Анатолий, –Мы в тундре с ним заваривали чай.Что снится Толе – шмоны в лагерях?С Ахматовой неспешная беседа?В недолгой жизни много он изведал, –Лишь не изведал, что такое страх.На поединок вызвавший судьбу,С Камчатки, где искал он воздух чистый,Метельной ночью, пасмурной и мглистой,Сюда он прибыл в цинковом гробу.Здесь жизнь моя под каждою плитой,И не случайна эта встреча наша.Привет тебе, Долинина Наташа, –Давненько мы не виделись с тобой!То книгу вспоминаю, то статью,То мелкие житейские детали –У города ночного на краюКогда-то с нею мы стихи читали.Где прежние её ученики?Вошла ли в них её уроков сила?Живут ли так, как их она учила,Неискренней эпохе вопреки?На этом месте солнечном, лесном,В ахматовском зелёном пантеоне,Меж валунов, на каменистом склоне,Я вспоминаю о себе самом.Блестит вдали озёрная вода.Своих питомцев окликает стая.Ещё я жив, но «часть меня большая»Уже перемещается сюда.И давний вспоминается мне стихНа Комаровском кладбище зелёном:«Что делать мне? – Уже за ФлегетономТри четверти читателей моих».1985
Тридцатые годы
Тридцатых годов неуют,Уклад коммунальной квартиры,И жёсткие ориентиры, –Теперь уже так не живут.Футболка с каймой голубой,И вкус довоенного чая.Шум примуса – словно прибой,Которого не замечаешь.В стремительном времени том,Всем уличным ветрам открытом,Мы были легки на подъём,Поскольку не связаны бытом.Мы верили в правду и труд,Дошкольники и пионеры.Эпоха мальчишеской веры, –Теперь уже так не живут.Хозяева миру всему,Поборники общей удачи,Мы были бедны – потомуСебе мы казались богаче.Сожжён зажигалками дом.Всё делится памятью позднейНа полуреальное «до»И это реальное «после».Война, солона и горька,То чёрной водою, то краснойРазрезала, словно река,Два сумрачных полупространства.На той стороне рубежаПросматривается всё режеТуманное левобережье –Подобие миража.1985