К достижению цели
Шрифт:
Попросил я одну девушку, хорошо владеющую английским, переводить мне с листа на русский, а сам следил по русскому тексту. Как получалось какое-либо смысловое разночтение, производилась дополнительная проверка и, если нужно, исправление. Перевод был приведен в полный порядок.
В 1971 году книжка в английском переводе вышла в свет. Издана была отлично. Браун в своем предисловии хвалил меня, будто я Лев Толстой. Отклики за рубежом были благоприятные, лишь в одном английском журнале появилась такая грубая рецензия, что ее предвзятость была очевидной.
Очень мне хотелось опубликовать предисловие Брауна в Москве — опять же в целях пропаганды.
Криницкий согласился дать интервью, если я ему помогу. Написал вопросы за журналиста (слава богу, знаю, что они обычно спрашивают) и ответы за Криницкого (его я тоже изучил). К моему удивлению, Николай Андреевич внес исправление: он заявил, что никакого отношения к эвристике алгоритм Ботвинника не имеет, Ботвинник, де-мол, познал самого себя и свой метод мышления формализовал в виде алгоритма!
Газета наконец с опозданием опубликовала интервью Криницкого — и только! А жаль, добрые отношения с газетой были прерваны; лишь в 1975 году они были восстановлены. Потом уже выдержки из предисловия Браунч были опубликованы в журнале «Зарубежная радиоэлектроника»...
Последний мой успешный турнир был в январе 1969 года в Вейк-ан-Зее (Голландия). В фирме «Хохофен» (большое металлургическое предприятие) работает сын первого президента ФИДЕ А. Рюба (кстати, супруга Рюба-младшего свою молодость провела в доме, в котором сейчас помещается советское посольство в Гааге). Под руководством Рюба-младшего уже многие годы проводится традиционный фестиваль: турнир гроссмейстеров, турнир мастеров, женский турнир, а на конец недели съезжаются многие любители шахмат, чтобы сразиться за шахматной доской в рамках этого же фестиваля.
Жили и играли в студенческом общежитии. У каждого отдельная комната, но стены такие тонкие, что все слышно.. Душевая холодная, в середине турнира я, не проверив наличия горячей воды, принял холодный душ и простудился. Хорошо, после семи туров имел шесть очков, так что с этим запасом сумел дотянуть до дележа первого места.
Собственно, надежд на успех было мало, так как в йартии с Портишем я долго стоял на проигрыш. Но при первом доигрывании венгерский гроссмейстер упустил простой выигрыш; лежу в постели (простуда) и работаю с карманными шахматами. Входит Керес: «Как дела?»
Объясняю, что вот если бы удалось получить такую позицию, то ничья, но как этого добиться — не знаю... Керес взял шахматы, подумал немного: «А нельзя ли так сыграть?»
Глянули мы друг на друга и... захохотали. Не могли успокоиться долго, настолько просто, неожиданно и изящно было решение, предложенное Паулем. Конечно, партия закончилась вничью, и Портиш не стал победителем турнира!
После турнира — традиционный банкет человек на 100, а может, и больше. Впервые он был проведен сразу после войны, после первого фестиваля; тогда голландцы голодали, и меню «торжественного» обеда поневоле было скромным: гороховый суп. Шли годы, десятилетия, но гороховый суп остался. Я отведал две тарелки — вкусно, да, кроме супа, мороженого и кофе, ничего не было!
Пригласили меня на выступление друзья из шахматного общества города Лейдена — после юбилейного турнира 1965
Пора мне было с шахматными выступлениями расставаться. Правда, как показали турниры на Мальорке, в Монте-Карло и Вейк-ан-Зее, и спортивные результаты были неплохими, и партии были интересными. Но с тремя трудовыми обязанностями в жизни я не справлялся: электротехника, шахматный алгоритм и практическая игра — слишком много. Ранее более чем в двух направлениях я не работал. Зимой 1969 года я решил, что через год закончу выступать в турнирах.
Это было, конечно, ошибкой; заранее это не следовало решать. Я сыграл еще в трех соревнованиях — Белград 1969 года, матч столетия и Лейден, 1970 год, но играть, как прежде, уже не мог. Я старался, но что было делать — в подсознании уже не понимал, зачем мне работать, анализировать, напрягаться, если ухожу от шахматной практики. В этих соревнованиях у меня были срывы, апатия, и в целом я их провел неудачно.
Обсуждаем с голландскими друзьями условия матча. Приходим к полному согласию.
— Но Фишер? Вы же знаете, как трудно с ним иметь дело? Разве он будет держать свое слово?
— Мы все предусмотрели. Все переговоры будут через адвокатов. Соглашение будет иметь юридическую силу.
Голландцы держались уверенно. Дальнейшие события показали, что их уверенность не имела серьезных оснований — я уже тогда хорошо понимал американского гроссмейстера.
Но Фишеру выгодно было сыграть со мной тренировочный матч — чем бы он ни кончился (вероятно, Фишер выиграл бы это соревнование), американец многому у меня мог научиться! Начались переговоры, я предложил играть матч на большинство очков из 16 партий, Фишер — до шести выигранных без ограничения числа партий. Ни я, ни организаторы не могли это принять: организаторы боялись чрезмерного числа партий, а я был не столь молод, чтобы играть больше шестнадцати... Сговорились на восемнадцати, Фишер уступил.
Готовился я к матчу до сентября 1969 года; когда адвокаты разослали участникам согласованный проект, договора и осталось лишь его подписать, Фишер вновь потребовал, чтобы игра была до шести выигранных без ограничения числа партий... Переговоры еще продолжались до Нового года: в декабре в Белград во время турнира приезжал ко мне доктор Вейланд, уполномоченный шахматного общества Лейдена. Я ему объяснил, что больше восемнадцати партий играть не могу, и предложил компромисс: играем до шести выигранных, но если восемнадцати партий будет для этого мало, то тогда победитель определяется по большинству очков. Фишер и это не принял!
Теперь многим ясно, что у Фишера маниакальный страх начать соревнование. Видимо, по этой причине наш матч, объективно столь полезный американцу, субъективно был для Пего неприемлем. Тогда голландцы и решили провести четверной матч-турнир.
В декабре 1969 года первый раз побывал я в Югославии. На турнире в Белграде были интересные встречи, особенно мне удался щадейный эндшпиль с Матановичем. Но главный итог состоял в том, что я нашел в Югославии многих шахматных друзей.
Жили и играли мы на отлете, в отеле «Югославия», в новом районе Белграда. Иногда я рассказывал Геллеру и Полугаевскому разные эпизоды из шахматной истории. Они удивлялись — тогда я и решил писать воспоминания.