Коллапсис
Шрифт:
Последнее, что увидел Никк – оскалившуюся улыбку, которая преследовала его всю ночь. Мир закружился сумбурным хороводом, перед глазами поплыло. Голова отяжелела, когда тело превратилось в пушинку. Никк уронил голову на подушку, но провалился сквозь неё и падал. Долго падал в бездну, потеряв счёт времени. Он летел, как летают бросившиеся с крыши самоубийцы – потеряв счёт во времени из одного мгновения. И ждала его бездна, сотканная из страха неведения.
И в этом падении он слышал истошные вопли, скрип половиц и шорох в стенах. Тревожный топот, что глухо бил по нервным клеткам. Никк весь обратился в слух. Шум поглотил его. Он просачивался сквозь него, как пронзающие иглы. Никк перестал
– Ты ошибка! Здесь ты ошибка! Вакцина 3А! Ты что, не понимаешь!
Оскал, говорящий голосом Эрика, то приближался, то отдалялся, он растягивался и сужался. Зубы разомкнулись, обнажая нечеловеческую пасть, что тянулась к Никку. Делрой чувствовал тлетворное дыхание безумного сна, ощущал, как слюна капает на его лицо, но, сколько бы Никк не пытался, не мог ни проснуться, ни пошевелиться.
Истошный вопль перекрыл все крики, он шёл откуда-то изнутри, и Никк готов был поклясться, что кричит он сам.
В окно под потолком бились чёрные птицы. Вороны клевали стекло, трещавшее сеткой паутины. За дверью сопело тяжёлое дыхание. Никк приподнял голову, ему казалось, что лежит он прямо перед дверью и видит высунувшийся у порога собачий нос, принюхивающийся так, как принюхивается хищник к льющейся поблизости свежей крови. Рычание рвалось из-за скалившихся клыков Райли. И уронив голову на подушку, твёрдую, как гранит, Делрой ощутил, как боков коснулось нечто острое. Из-под кровати тянулись тени рук со скребущими когтями, вонзающимися в плоть сквозь одеяло, пробирающимися к больничной одежде, под кожу, к органам. Они тянулись к центру, раздвигая органы, чтобы сжать желудок в кулак.
Второй голос донёсся издалека, едва досягаемый, непривычно спокойный на фоне душераздирающих воплей, и Делрой цеплялся за него, призывая и притягивая к себе невидимой нитью. С каждым словом различая, что принадлежит он женщине:
– Не спи. Не спи, иначе они придут за тобой.
Колыбельная из обрывочных фраз принесла призрачное спокойствие, в котором Никк забылся настолько, насколько позволяло время, и медленно открыл веки.
Мигающий свет фонаря с улицы осветил стены напротив, где мигали кровавые следы в форме крыльев. Тень от стены двинулась в его сторону, и он понял, что женский голос шёл от неё.
Но свет погас, или болезненный сон снова сморил его, тьма легла тяжёлым пологом. А когда Никк открыл глаза вновь, в палате уже играл солнечный свет.
Желудок пронзила кинжальная боль. Подскочив с постели, Никк рухнул на пол и сотрясся в рвотных судорогах.
Глава 3, у которой хроническая бессонница
В мире из залитых молоком овсяных хлопьев и сладкой ваты, продающейся в фургоне с мороженым за углом дома, рос маленький мальчик. Мальчик, что стоял в песочнице в забитых песком туфлях, в школьных шортах, с липкими от сладкой ваты руками. Дэниел Холвуд просто проходил через двор, когда остановился, чтобы поправить развязавшийся шнурок. Но боясь уронить вату, долго продумывал, как перехватить любимую сладость. Тогда он прикусил палочку зубами, крепко-крепко, и нагнулся к непослушным шнуркам. И когда он завязал их на идеальный крепкий узел, как учила мама, его настиг удар в спину. Он упал щекой в сладкую вату, смешавшуюся с песком. Его, брыкающегося как лягушку, перехватили за ноги и руки, и уткнули лицом в горький песок, забившийся в рот
Противный смех старшего брата и его одноклассников, выкрикивающих: «Это погребение фараона», мог бы стать эпитафией, если бы продавец из фургончика не отогнал шпану и не вытащил оцепеневшего ребёнка из-под горы песка, вкус которого Дэниел запомнил на всю жизнь. И готов был поклясться, что проглоченный паук остался с этим чувством на тот же срок. Как и песок, который он выплёвывал и высмаркивал в слезах целый час, пока мать пыталась успокоить его, умывая над раковиной. Старший брат пронёсся мимо ванной, остановился и, неприличным жестом вытаращив указательный палец, прошептал так, чтобы услышал только Дэниел:
– Плачущий фараон. Плакса Дэнни, плакса Дэнни.
Больше плачущий фараон никогда не подходил к песочницам.
Дэниел не понимал причину ненависти брата к себе, как и не мог понять, что это естественное, установленное никому не известным законодателем правило, когда старший задирает младшего. Просто так, без причины. Потому что так заведено самим инстинктом: более сильный пожирает слабого.
Холвуд подпрыгивал на месте, стоило ощутить мурашки на спине, бежал к зеркалу, задирал рубашку, проверяя не ползёт ли очередная земная тварь по позвоночнику к его заднице, чтобы проникнуть внутрь. Он злился на брата, и эта долгая обида нашла выход своему порыву, когда брат притащил в дом бездомную кошку, уговорив родителей оставить её.
Дэниел игрался на заднем дворе рядом с бассейном. Не каждая семья могла позволить себе подобную роскошь. Многие соседи считали, что Холвуды кичатся богатством. Оно могло оказаться лишь пылью в глаза – вычурной, громоздкой и франтовской, будто кричащей: «Да, я могу себе это позволить в отличие от вас».
Дэниел болтал опущенными под воду ногами, наблюдая, как плещутся создаваемые им волны. И этот умиротворяющий, тихий момент блаженства июльского солнца, запаха хлорки и лёгкого ветра прервал истошный вопль.
Дэниел вздрогнул, испуг закрался в его сердце, заставив сжаться и побледнеть.
– Урод! – протяжный крик брата был наполнен ненавистью, злостью, неистовой яростью, готовой обрушиться как дамоклов меч.
Испугавшись не на шутку, маленький Холвуд вскочил, едва не поскользнулся и ринулся в сторону, где лежали тапочки, но из-за мокрой плитки не успел сделать и два шага. Брат с окровавленными ладонями, со жгучими слезами на глазах нёсся на него.
– Ненормальный! Тварь! Это ты сделал! Ты! – он наставил на него палец, как тогда у ванной, но сейчас его рука тряслась; побагровевший от ярости, брюзжа слюной, он схватил Дэнни за плечи, оставив на майке кровавые следы. – Ты, скотина, выпотрошил мою кошку!
Дэниел не подтверждал, но и не отрицал сей факт. Он вытаращился на брата в некоем тупом исступлении или даже оцепенении, не зная, что делать и что говорить. И только смотрел в его чёрные бездонные глаза, покрывшиеся сеткой капилляров от льющихся слёз.
– Зачем? Зачем ты это сделал?! Ты что, немой?! Отвечай! Отвечай!
Его тошнило от того, как сильно тряс его брат, и от стального, противного запаха, пропитавшего его майку. Дэниелу казалось, что он теряет сознание, ватные ноги скользили по мокрой плитке, но он не мог проронить ни слова, как кролик, оцепленный хвостом удава.