Коллапсис
Шрифт:
– Он не настоящий.
– Тем не менее. Ты видишь его? Он говорит с тобой? Можно узнать, как выйти с ним на связь?
– Никак. Я придумал его сам. В своей голове.
– То есть ты понимаешь, что его не существует?
– Да, – честно признался Дэниел, так что усомниться в его словах было невозможно. – Просто мне немножко одиноко. Когда мне страшно, я представляю образ рядом с собой, что я не один, и становится немножечко легче. Но я знаю, что это просто фантазия.
Миссис Андерсон понимающе кивнула, поражённая некой детской мудростью и осмысленным взрослым взглядом в детском
– Это связано с твоей бессонницей? Почему ты боишься засыпать?
– Потому что они придут за мной. Так сказал брат, что Гитлер в белом халате придёт и заберёт меня.
– Не волнуйся, Дэниел, твой брат неудачно пошутил. Гитлер мёртв, война давно окончена, никто не заберёт тебя. Я тебе обещаю. А ты обещаешь мне взамен, что будешь спать?
Дэнни кивнул.
– Хорошо, Дэниел, это всё, что я хотела услышать. Может, есть что-то, что ты хотел бы обсудить со мной? Нет? Ладно. Напоследок, я хотела бы тебя попросить, пожалуйста, если вдруг брат снова обидит тебя, не надо ему мстить. Поговори с ним. Переговоры – залог цивилизованного общества. Обещаешь мне?
И, кажется, их маленький пациент воодушевился. Скупо кивнув, он попрощался с Миссис Андерсон и бежал на всех парах к забирающим его родителям, бледным и задумчивым, никогда не улыбающимся за последний месяц, взирающим на него как на маленького побитого котёнка, которого жалко выкинуть. Так, по крайней мере, видел этот мир Дэниел Холвуд через отравляющую призму поселившейся в его душе тени.
Когда Дэниел, перескакивая через ступеньки, вбежал на второй этаж, несясь в свою комнату, открылась дверь в конце коридора, откуда вышел брат со своей новомодной причёской, которую он то и дело приглаживал назад с некой гордостью и хвастовством – вероятно полагая, что этим привлекает всех бегающих за ним девчонок. Дэниел в этом плохо разбирался, он хотел поскорее проскочить в комнату, но брат поймал его, как нашкодившего котёнка.
– Эй, а ну стой, шизик!
– Я не шизик! – Дэниел лягнул его со всей силой по ноге, получив свою свободу. Однако цепкие пальцы брата сомкнулись на его запястье и дёрнули назад, не позволив убежать.
– Шизик, – издеваясь, протянул брат ломающимся голосом, оскалив улыбку. – Ты такой же поехавший, как и твоя мамаша. Я знаю, что тебя водили к миссис Андерсон. А миссис Андерсон мозгоправ. Если тебя отвезли к психиатру, значит ты ненормальный.
– Я нормальный!
– Нормальный человек никогда бы не выпотрошил кошку, и уж тем более не разговаривал сам с собой по ночам. Думаешь, я всё забыл? Я помню! Точно так же, как Гитлер помнит о тебе!
Он отпустил его, угрожающе наставил указательный палец и в шутку кинул зигу, круто развернувшись на одной ноге в сторону лестницы.
– Гитлер мёртв! – и в этом возмущённом крике таилась обида и злость, которую Дэниел смог выразить в одном жалком жесте – топнул ногой так, что отбил себе пятку, и, ойкнув, едва не заплакал.
Через неделю Дэниел проснулся от лая собаки во дворе. Сонно потирая глаза, он поднял окно, откуда открывался вид на ворота, где резвился на лужайке рядом с братом и родителями маленький доберман. Сон сняло как рукой. Дэниел едва не слетел с лестницы, когда бежал вниз. Родители уже заходили в дом, успев потрепать
– Можно я тоже с ним поиграю?
Дэниелу сразу понравился их новый друг – гордый, роскошный пёс выглядел так, будто осознавал собственное превосходство, но при этом был добр к своим хозяевам. Он кинулся к Дэниелу, повалив его на землю, и лизнул в подбородок, отчего Холвуд захихикал, погладив пса по голове.
– Э, нет! – брат навис, перекрыв редкий свет в пасмурную осень. Оттащил их нового друга за поводок и поволок за собой. – Не хватало, чтобы ты и Бизона выпотрошил, маленький говнюк. Это моя собака. Уяснил? Если с ней что-то случится, я заставлю отца избавиться от тебя, шизик. – и, выставив пальцы козой, указал на свои глаза, а затем на распростёртого на лужайке брата, при этом многозначительно улыбнувшись.
Следующим днём, когда вся семья собралась за завтраком, Дэниел шлёпал босыми ногами по паркету, оставляя кровавые следы. И горько плакал, как плачут дети, потерявшие в огромном парке родителей. Мистер Холвуд оторвавшись от завтрака, медленно поднялся из-за стола – так же медленно, как брёл переступивший порог Дэниел, волочащий за собой тонкую серую кишку. Он как заведённый мотал головой, а когда вскочившая мать вскричала, прижав к лицу ладони, он уронил слишком большой для его маленькой ладошки нож.
– Это не я, не я, – судорожно шептал Дэниел, не в силах кричать – слёзы сдавили его голосовые связки невидимой рукой. А сквозь пелену слёз, он видел, как мимо него пробежал брат, чтобы проплакать весь день, согнувшись над исследовательским ложем на глазах родителей, что тупыми мутными глазами смотрели в окровавленные ошмётки.
– Я не делал этого, – продолжал твердить Дэниел, сидя на коленях на кухне, где никто его не видел. – Оно уже было так, я просто достал нож. Это он! Это всё он! Кто-нибудь помогите мне. – И хватал рукой воздух, как и ртом в панической одышке, в поисках той руки, что придумал сам, но не мог уцепиться за невидимые пальцы.
Дэниел не понимал, почему на него так злы. Овсяно-пряничный мир со сладкой ватой за углом дома превратился в мир из понимающих улыбок и косых взглядов – как лимонный сок вместо апельсинового в очередной клинике.
Но кое-что Дэниел знал наверняка – в «Медитоксе» не так, как в остальных клиниках. Здесь нельзя спать. Приходит сон – приходят и они. Включают яркие лампы над операционным столом, выстраиваются над беззащитным спящим, как он когда-то над Пушистиком, и сыплют ему в глотку песок, записывая в тетради вероятно подробности того, как он пытается его выблевать из себя.
Пауки заползают в его рот, как когда-то в детстве заполз маленький паучок, пока его пытались похоронить заживо. Но пауки в «Медитоксе» во весь рот и их нельзя выплюнуть или хладнокровно проглотить – они раздирают глотки.
Но ночи в «Медитоксе» переносились легче с тех пор, как его за руку взял ангел.
После жуткой первой ночи Никк пролежал в палате весь день – обессиленный и похожий на пожёванный и выблеванный комок, совсем как то, чем его стошнило во второе утро в «Медитоксе».