Кровавый разлив
Шрифт:
Она собрала револьверы, завернула въ блье, и сунула въ чемоданъ.
— Я очень жалла потомъ, что не къ Константину отнесла.
— Ко мн такихъ вещей не носи, — спокойно отозвался Васильковскій, — я не впущу.
— Господи!.. Братъ онъ мн, братъ!.. — тоскливо и какъ бы съ недоумніемъ вскрикнула Наталья посл нкотораго молчанія. — И, вдь, все же люблю я его… Если не считать отца, — единственный же ты, Федя, человкъ на земл, котораго я люблю… Но ты… ты проклятъ проклятіемъ внутренняго безсилія, ты гадокъ мн, и… и… и, кажется, съ радостью взяла бы я вотъ этотъ самый чемоданъ, да такъ бы по голов тебя, негодяя, и двинула… Чтобъ не стало
— Это, ей-Богу, чудесно! — весело хлопнулъ себя по бедрамъ Васильковскій. — Къ Марь Александровн я собирался, — глазки у ней эфіопскіе, и арію Сантуццы она хорошо поетъ. Но ничего, не жалю, что не пошелъ: занятно и тутъ…
Наталья стояла у окна, спиной къ свту, и въ рукахъ держала чемоданъ. Теперь она была очень блдна, губы ея слегка дрожали, и дрожали рсницы. Казалось, подступали къ нимъ слезы, и Наталья, стыдясь и негодуя, сдерживала ихъ, топила въ гнв своемъ, въ любви своей и въ горькой печали.
Черезъ раскрытое окно тихо вливалось золотое пніе солнечныхъ лучей, оно въ молитвенномъ восторг припадало сзади къ голов двушки, къ слегка растрепавшимся волосамъ ея, и русые, они сіяли, какъ ореолъ да старомъ, потемнвшемъ холст…
— Я пойду, — просто сказала Наталья.
— Ты, можетъ быть, и права, сестра!
И Пасхаловъ умолкъ.
Молчала Наталья, печальная и строгая, и ничего не говорилъ и Васильковскій.
… Какъ будто случилось что-то.
Какъ будто одно и то же чувство, — или, можетъ быть, предчувствіе, непонятное, но важное, глубоко-значительное, охватило и Васильковскаго, и Федора Павловича.
Какъ будто пахнуло на двушку крыломъ своимъ будущее, — и было святое крыло это въ гимнахъ, въ сіяніи безсмертія, орошенное тьмою могилъ.
— Ты, можетъ быть, и права, сестра, — еще тише проговорилъ Пасхаловъ.
И опять всхъ трехъ охватило молчаніе, — глубокое, значительное, почти торжественное.
А потомъ заговорилъ Васильковскій, — тономъ звонкимъ и дланно веселымъ.
— Нтъ, правъ я… Если я отвтственъ за погромы, то въ неменьшей мр отвтственъ я и за землетрясеніе на японскомъ побережь. Да… и оба вы — чудаки… Да… А евреи?.. Я скажу вамъ, дти мои, что нтъ на свт публики боле живучей, чмъ евреи… Знаете ли вы, напримръ, дти мои, сію глубоко правдивую кантату:
Десять жиденятъ Дружески дятъ, Жаль, одинъ-то другъ Подавился вдругъ,другой потомъ утонулъ, третій застрлился, четвертый огурцомъ зарзался, и такъ дальше… Цлыхъ девять еврейчиковъ погибло, остался одинъ. Одинъ!.. И все жъ таки, черезъ годъ, — глядь! — и ужъ снова
Десять жиденятъ Дружески дятъ…— Константинъ!
Пасхаловъ быстро поднялся.
— Да, я Константинъ. — Васильковскій нахмурился и тоже всталъ. — Я Константинъ Васильковскій… И по случаю этой причины ухожу… Ну тебя совсмъ, Федоръ, — отъ тебя и отъ твоей сестрицы заболешь…
Васильковскій, красиво оскаливъ зубы, усмхался. Внутренно же онъ былъ хмуръ и очень золъ.
IX
Пасхаловъ шелъ внизъ, къ болоту. Иногда онъ останавливался, поднималъ глаза, обводилъ ими улицу, дома,
Онъ думалъ о томъ, что говорила мать о погром, о благожелательныхъ возраженіяхъ ей отца, и о томъ думалъ, что слышалъ сегодня на больничномъ двор… Онъ вспоминалъ голубые глаза Кочеткова, жалвшаго курицу, онъ негромко, но вслухъ, бормоталъ: «я выписалъ его, я его выписалъ», — и ясно, такъ отчетливо и ясно видлъ, что стоитъ одинъ, далеко и одинъ… И остре, чмъ когда-либо, сильне, чмъ во всю жизнь свою, чувствовалъ, что онъ русскій.
Вотъ идетъ онъ по улиц,- и никто на него ломомъ не замахнется. Онъ не прячется, и не дрожитъ… А они дрожатъ… Они въ тоск и страх вс дрожатъ…
И стало Пасхалову казаться, что если бы не былъ онъ русскимъ, что если бы испытывалъ онъ тотъ же страхъ и ту же тоску, легче бы было ему, много легче…
И продолжая свой путь, онъ сталъ рисовать себ, какъ сидитъ онъ, трепетный, въ комнат съ закрытыми ставнями, какъ ходитъ въ ней на цыпочкахъ, прислушиваясь къ далекимъ шорохамъ, какъ, пробираясь тихонько въ погребъ, въ далекій чуланъ, бросаетъ тамъ прощальные взгляды на окружающихъ его близкихъ и дорогихъ людей… Онъ такъ живо представлялъ себ все это, что начиналъ испытывать ужасъ, и отъ этого ужаса ему длалось какъ бы легко и пріятно…
Но вотъ мелькнула у него мысль, что онъ не иметъ права на этотъ облегчающій ужасъ: неси свое бремя!
Онъ не долженъ желать себ уменьшенія боли. Надо оставаться въ своемъ стан, надо держать отвтъ на все, что сдлали свои. Кровавую ношу ихъ надо нести, и сбросить ее онъ не иметъ права.
«Русскій»… Мелькали странныя мысли о час расплаты, и мелькало слово искупленіе. Усталый, подавленный, онъ не могъ овладть своей мыслью, не могъ развить ее до конца, какъ это было ему нужно. Въ тревожномъ сумрак души не могъ онъ найти лучъ для осіянія этой, какъ будто бы новой, какъ будто бы стародавней — съ весеннихъ дней, со временъ Мосейки, бившейся въ сердц, жуткой, радостной и милой мысли объ искупленіи. Но приходила она, но томила она, шелестла блымъ крыломъ, блые гимны пла, и твердила одно: грхъ народа твоего понесешь ты, понесешь кровавую ношу.
Пасхаловъ шелъ къ Абраму.
У него былъ планъ: больную Хану перевезутъ въ больницу, а старикъ и Роза укроются въ церковномъ дом, онъ предоставитъ имъ свой кабинетъ.
Но Абрама онъ не засталъ, а Роза, даже не подумавъ, предложеніе отвергла. Матери хуже, разставаться съ ней она не хочетъ, и сюда, — въ полуразрушенный домъ, въ заброшенный переулокъ, гд евреевъ почти нтъ, громилы не придутъ.
Пасхаловъ въ дикой тревог смотрлъ на двочку. Смотрлъ, и молчалъ, и прислушивался къ себ… И чувствовалъ, какъ въ ужас радуется сердце… Пусть остается!.. Пусть остается она здсь, — худенькая, блокурая двочка съ яснымъ лицомъ. И старый отецъ ея, и эта заплывшая, неподвижная, могилой обвянная Хана пусть остаются. Пусть вс они остаются здсь, — и то, что свершится, во всей полнот жестокости пусть свершится, во всей непонятной безмрности своей.