Кровавый разлив
Шрифт:
— Но вдь нельзя же быть увреннымъ, Роза!.. Вдь нельзя ни за что ручаться… Согласитесь…
Онъ смотрлъ въ чистые, голубые глаза блокурой двочки, смотрлъ на узкія плечи ея, на едва начинавшую формироваться грудь… Онъ убждалъ двочку и упрашивалъ…
— Согласитесь, Роза!
И не хотлъ, чтобы она согласилась. И не боялся, что она согласится. Онъ зналъ уже окончательно, что она не согласится, что Хана останется дома, и останутся дома Абрамъ и блокурая двочка. И то онъ зналъ, что случится съ ними ужасное, непоправимое…
«Но со мной ничего не будетъ… Но я буду жить»…
И острую муку, причиненную этой мыслью, смягчали только все т же неясныя грезы объ искупленіи, о безмрной тяжести кровавой ноши, которая ляжетъ на него.
— Да, это хорошо… И пусть двочка остается… Пустъ вс они остаются здсь…
… И вдругъ предсталъ передъ нимъ образъ сестры, —
Нелпо-дикими, безумными и изуврскими показались вдругъ вс эти мысли о кровавой нош, о возможности и нужности искупительныхъ жертвъ. «Это безуміе… безуміе… я просто схожу съ ума»… И самъ себ онъ казался противнымъ и страннымъ…
Потомъ, нсколько успокоившись, онъ опять обратился къ двочк.
— Это необходимо! — твердо и ршительно сказалъ онъ: — вы обязаны… Рчь идетъ о вашемъ спасенія. Согласитесь, Роза!
— Я не соглашусь, — тихо проговорила двочка, вставая. — Я не соглашусь ни за что. — Она крпко сжала рукой край стола, и маленькій шестой палецъ, торчавшій у мизинца, отчетливо выдлился на темной клеенк. — Не хочу спасать себя!.. Какъ съ другими, такъ и съ нами…
Брови двочки сошлись; голубые, продолговатые глаза ея внезапно округлялись, и отъ огромныхъ искръ запылавшаго въ нихъ гнва они странно посвтлли…
— Зачмъ вы сюда пришли! — рзкимъ голосомъ прозвенла Роза. — Вдь вы не спрячете весь городъ въ своемъ кабинет… Если хотите намъ помочь, ступайте въ оборону. Возьмите револьверъ и защищайте… Защищайте васъ!..
Страннымъ образомъ она — такая изящная и хрупкая — сильно напоминала теперь неуклюжаго Абрама, когда онъ взволнованнымъ голосомъ говорилъ про Бога и его велнія; и въ то же время она казалась очень похожей — какъ младшая сестра — на чужую ей Наталью, суровую и требовательную…
— Розочка, согласитесь! — настаивалъ Пасхаловъ.
И не хотлъ, чтобы согласилась. Не хотлъ, чтобы погасъ этотъ образъ — гнвнаго, отважнаго, отваги требующаго ребенка. Не хотлъ, какъ не хочешь, чтобы правда замнялась кляузой, сумракомъ свтъ, весенняя радость тлніемъ осклизлыхъ гробовъ.
…Потомъ, когда очутллся онъ дома, и увидлъ въ кабниет диванъ, надъ нимъ портретъ Драгомірова, — все привычное, ежедневное, и подумалъ, что такъ оно будетъ и завтра, и не будетъ здсь Абрама, Розы, что остались Абрамъ и Роза и неподвижная Хана дома въ глухомъ переулк, гд все можетъ случиться, все, гд случиться можетъ все, — имъ овладло чувство страха, такое жестокое, какъ если бы внезапно всталъ передъ нимъ эшафотъ, на который надо всходить…
— И Кочеткова я выписалъ, — мертвымъ голосомъ сказалъ онъ.
Теперь онъ зналъ уже, для чего отпустилъ Тихона, и понялъ окончательно, для чего приказалъ выписать его немедленно… Пусть свершается все въ непонятной безмрности. Послдній камень храма пусть падаетъ стремглавъ и, падая, пусть раздавитъ сердце.
X
Толки о погром поднимались каждый годъ по нскольку разъ, особенно передъ Пасхой. Но теперь они волновали сильне, чмъ всегда. Теперь, чувствовалось, произойдетъ что-то совсмъ новое, необычное, неслыханно свирпое. Теперь все по иному было, по иному заявляло о себ, и по иному развертывалось. Другіе организаторы, другіе пріемы у нихъ, другая смлость и энергія, и потому, не только непосредственно заинтересованные, но весь ршительно городъ, вс до единаго обыватели были подъ постояннымъ вліяніемъ мысли о погром. Говорили и не о немъ, заняты были и посторонними длами, но главной темой, къ которой возвращались постоянно, былъ погромъ. Люди здоровались, смялись, работали, ли, заняты были разными хлопотами, заботами, — а ожиданіе, а напряженное ожиданіе было тутъ же, все время было тутъ. И т, которые погрома жаждали, и т, которые предпочли бы, чтобы его не было, и т, въ которыхъ онъ вызывалъ жженіе позора и стыда, вс ждали ежеминутно, все напоено было ожиданіемъ, и казалось, что и дома, и улицы вс, и тротуары, и длинныя шеренги акацій вдоль нихъ, все ждетъ и ждетъ…
. . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . .
Вс заражались, охватывало всхъ небывалое волненіе, и оно все росло и все поднималось.
Всегда остороженъ, сдержанъ, стсненъ. Опрокинешь что-нибудь, разобьешь — нужно заплатить; свое ли, чужое ли, — все равно, поплатиться нужно. И сдавленъ всю жизнь обычаемъ, законами, охраною, стыдомъ и приличіемъ. Нельзя вправо, нельзя влво, — прямо или, по дорог, начертанной правиломъ, правилу покорный. Нудно и скучно,
И не знаешь, гд и на чемъ остановится внезапное обогащеніе, одну ли награбишъ мру, десять ли, сто… Била людей лихорадка при мысли о грабеж, и горли у женщинъ глаза отъ мечтаній о новыхъ одеждахъ, о шаляхъ, объ юбкахъ, о серьгахъ. Сколько хочешь бери, чего хочешь бери. И лампу, и сахаръ, и самоваръ, и часы, и сколько захватишь ботинокъ и шубъ… И самые мирные люди — всегда честные, и наиболе умренные обыватели — всегда тихіе, выражали теперь мысли преступныя, желанія злобныя, стремленія хищныя. Духъ быстраго обогащенія, духъ внезапной наживы забрался въ сердца — даже чистыя, ихъ тревожилъ и смущалъ и наливалъ такимъ напряженіемъ, такимъ острымъ страхомъ прогадать, прозвать, упустить счастливый, можетъ быть, единственный случай, что тутъ же, потихоньку, давались клятвенныя завренія не сплошать, не сплошать ни за что, и уже принимались вс нужныя мры — осмотръ и приготовленіе уголковъ, гд награбленное удобне спрятать… Уже строились разные планы, уже намчали улицы и лавки, куда надо пойти за товаромъ, уже перечислялись наиболе богатыя еврейскія квартиры…
Мечтанія несложныя, младенчески-наивныя переплетались съ алканіями звря. Рядомъ съ чаяніями мелкаго воровства слышались темные планы убійцъ.
Выше и выше поднималась волна возбужденія, шире разливалась она и разящей чумою изъ города покатилась по окрестнымъ деревнямъ. И въ нихъ, мужики и бабы, старцы и дти, богатые міроды и голодные батраки, — вс говорили объ одномъ, все о томъ же, — и уже работы вс и дла распредлены были такъ, чтобы освободить время, нужное для поздки въ городъ. На пиршество хотлось всмъ. Но всхъ забрать не было возможности, и тутъ, при выбор, происходили ссоры, раздавались крики, брань, и доходило до дракъ… Никогда еще не было въ город такого огромнаго наплыва сельчанъ — разв когда провожали явленную икону. Возы тянулись со всхъ сторонъ, съ свера и съ юга, и черезъ мостъ, справа, и пошоссейной дорог слва. И значеніе этого нашествія всмъ было понятно, — русскимъ, евреямъ…
Въ городскихъ жителяхъ приливъ ковкурентовъ не вызывалъ враждебнаго чувства. Напротивъ, горожане довлльны были и оказывали прізжимъ большое гостепріимство. Они чувствовали себя польщенными, чувствовали себя хозяевами пышнаго, роскошно обставленнаго праздника, на которомъ мста хватитъ для всхъ… Приходите! И посмотрите, какъ умло и расторопно, какъ мило и молодцами будемъ мы распоряжаться. Веселая горделивость была въ обращеніи горожанъ съ гостями, ласковая привтливость старшихъ членовъ счастливой семьи. Какъ евреи породнены были между собою въ чувств ужаса, такъ эти люди объединевы были въ возбуждающей радости, въ смющемся ожиданіи счастливцевъ. Ходили толпою, стояли кучками, говорили объ одномъ, и другъ другу общали удачу и успхъ. Деньги тратили широко, не скупясь, пили много, не расчитывая, не распредляя, — ибо знали, что деньги будутъ новыя, что хватитъ всего… Облпляли радостно грамотныхъ и съ праздничными лицами слушали чтеніе прокламацій, испуская подбадривающіе возгласы и весело угрожая. Смаковали чтеніе, сопровождали его фантастическими толкованіями, расширяя и безъ того широкій смыслъ прочитаннаго до размровъ чудовищныхъ и безумныхъ. Одна и та же прокламація однимъ и тмъ же лицомъ читалась разно; появлялись добавленія, импровизаціи, кровожадныя и волнующія… Для огромнаго большинства вся эта агитація являлась совершенно излишней, — оно было готово… Тхъ же немногихъ, которые еще сомнвались, или робли, рзкіе выкрики чтеца и его увренные жесты быстро побждали. И такъ хотлось быть побжденнымъ, такъ было пріятно и хорошо, что сомнніе уходитъ, что смлость и увренность воцаряется въ душ!.. И чтобы окончательно утвердить въ душ смлость, и чтобы совершенно угасли въ ней отблески совсти, начивали сомнвающіеся припоминать вс ссоры, вс дрязги, какія когда-либо имли съ евреями; старыя обиды свои воскрешали и огорченія, — и отъ всего этого быстро блекли послдніе остатки угрызеній, и появлялось прочное сознаніе и правоты своей и права.