Куликовская битва в истории и культуре нашей Родины

Рыбаков Борис Александрович

Если мы так поймем «человечески смягченный образ» иконы «Спаса Ярое око», то, очевидно, единством исторического контекста свяжутся и сама эта икона и те слова, которые автор «Сказания о Мамаевом побоище» вкладывает в уста русского воинства: «Боже святый, призри на ны, даруй нашему православному великому князю победу на поганых». И в этом кругу ассоциаций предстает величественная картина: русские войска, уставленные «елико комуждо подобает, где стояти», и над ними «образ Спасов воображен во христьянских знамениих, аки некия святилницы солнечныя, луча испущающе и всюде светящеся, озаряюще все христолюбивое воинство… таковое русских князей собрание и удалых витязей учрежение. И таков себе равно единодушно друг за друга хотяще умрети» [620] .

620

Сказание о Мамаевом побоище. — В кн.: Древняя русская литература. Хрестоматия. Сост. Н. И. Прокофьев. М., 1980, с. 142–143.

Та же идея «просветления души» как одно из средств возрождения духовной жизни народа, подавленной лихолетьем ордынского ига, определяла, думается, смысл и другой иконы Успенского собора Московского Кремля — «Спаса оплечного». Здесь, однако, тема эта развивается в несколько ином аспекте. Если возвратиться к проблеме влияния общественной среды «а творческие устремления художников, то, очевидно, следует принять во внимание

традицию тех литературных произведений, в которых включены народные жанры, такие, как «слава» и «плач». Принятые в них поэтические формулы органично ложатся на «этикетные» формы в художественной структуре нашего памятника.

Так, в образе «Спаса оплечного», как и в «Житии Александра Невского», подчеркнута физическая мощь и величие образа — широкие плечи, гордо посаженная небольшая с благородными чертами лица красивая голова на сильной шее. Есть в этом образе величие царственной осанки. Но эмоциональная трактовка лика вызывает в памяти слова, которыми, с нашей точки зрения, вопреки очевидности, а с точки зрения наших предков социально точно характеризуется в «Житии» Александр Невский — дерзновенный, талантливейший полководец: «князь благъ… тихъ, уветливъ, кротокъ, съмеренъ — по образу божию есть» [621] . Живописная концепция «Спаса оплечного», несомненно, выдает прямой контакт с искусством палеологовского ренессанса. Вместе с тем в целом социальная характеристика образа, созданного художником, восходит к традициям собственно русской живописной культуры. Так, темная карнация лика, написанного тончайшими плавями, и сумеречный колорит одежд создают определенное ощущение, которое плохо, однако, поддается словесному обобщению. Это — ощущение не аскезы, ибо Спас здесь представлен как «бог крепки и велики». Скорее оравы те, кто считает, что подобная манера письма представляет живописную концепцию преодоления вещественности плоти, как бы овеществленной на иконе. А мягкая плавь высветления на лике и некогда обильный ассист одежд в общей структуре образа действительно выступают как изобразительный эквивалент философской категории божественной энергии. Эти светлые плави на темной карнации лика распределены так, чтобы подчеркнуть трактовку глаз и губ, связанных единством определенного психологического состояния.

621

Житие Александра Невского. — В кн.: Бегунов Ю. К. Указ. соч., с. 175.

Е. С. Сизов считал, что строение глаз Спаса рассчитано на впечатление наполненности их слезами [622] . Это достигается с помощью темной полосы, отделяющей радужную оболочку от нижнего века, подчеркнутого тонкой белой (полоской и линией верхнего века, срезающего часть радужной оболочки со зрачком, и лунки под глазами. Так же, как ярко-красные, как бы припухшие губы, эти лунки на условном языке иконописания знаменуют ту сердечную боль и душевное напряжение, которое предшествует рыданию. И взгляд Спаса, смотрящего поверх зрителей, воспринимается как устремленный в суть вещей. Под этим взглядом как бы обнажалась совесть человека до последних тайников, и соответственно средневековому строю понятий и чувств предстоящий ощущал, говоря словами автора «Жития Сергия Радонежского», что «разум и страх божия и милость божия бе на нем» [623] . То есть, разум и совесть, разбуженные Спасом, должны были обеспечить устойчивость благополучия каждого и всех. Социальный аспект такого образа недвусмысленно изложен в «Повести временных лет»: «богъ бо не хощеть зла человекомъ, но блага; а дьяволъ радуется злому убийству и крови пролитью, подвизая свары и зависти, братоненавиденье, клеветы… Встягнемъся на добро, взищете суда, избавите обидимаго… не въздающе зла за зло, ни клеветы за клевету…» [624] .

622

Устное высказывание.

623

Житие Сергия Радонежского. — В кн.: Древняя русская литература, с. 161.

624

Повесть временных лет, с. 112, 113.

Применительно же к воинскому подвигу на поле Куликовом это нашло отражение во вступлении к «Сказанию о Мамаевом побоище»: «подобает нам ведати величия божия, како сотвори господь волю боящихся его и како способствова господь бог великому православному государю нашему князю Дмитрию Ивановичю и брату его князю Володимеру Ондреевичю…» [625] .

И хотя мы не знаем, какой иконе «Спаса» молился Дмитрий Донской, отправляясь на страшную сечу, иконы «Спас Ярое око» и «Спас оплечный» помогают определить уровень, на котором находились общественное сознание и изобразительное искусство Москвы за тридцать-сорок лет до решительной схватки с Ордой [626] .

625

Сказание о Мамаевом побоище. — В кн.: Древняя русская литература, с. 139.

626

Самая ранняя дошедшая до нас опись имущества Успенского собора начала XVII в. фиксирует положение обеих икон, которые находились в жертвеннике Успенского собора у гробницы митрополита Петра. — РИБ, т. III, стб. 327. Весьма вероятно, что именно к ним обращался Дмитрий Донской.

Еще одна тема должна привлечь наше внимание остротой своего социального звучания, но уже в эпоху мощного подъема национального самосознания и культуры, наступившего вслед за победой на поле Куликовом.

Известно, что одним из проявлений этого мощного культурного движения эпохи Андрея Рублева и Епифания Премудрого (конца XIV — первой трети XV в.) явилась энергичная работа по обновлению русской письменной традиции. «Переписчики, переводчики и писатели работают с огромным усердием, создают новые рукописи, новые переводы, новые произведения, развивают новый стиль в литературе, деятельно пропагандируют новые идеи. Они словно стремятся заменить новой письменностью всю старую, которая, казалось, перестала удовлетворять новым требованиям» [627] . Это движение было связано с болгарской реформой письменности, но, в отличие от южнославянских стран, на Руси оно не носило аристократического характера и не апеллировало к «знатокам», а было более демократичным, сознательно обращенным ко всему народу. Недаром один из крупнейших представителей нового литературного стиля, может быть самый изысканный и утонченный стилист этого «ученого» искусства, Епифаний Премудрый утверждал принцип «народолюбия» как обязательный для духовного «пастыря» [628] .

627

Лихачев Д. С. Культура Руси времени Андрея Рублева и Епифания Премудрого. М.-Л., 1962, с. 34.

628

Там

же, с. 52; Клибанов А. И. К характеристике мировоззрения Андрея Рублева, с. 74.

Если же говорить о литературе как основе, формирующей личность (пока еще, разумеется, в категориях средневекового миросозерцания), то в «Житии Павла Высоцкого» автор, подчеркивая социальную активность этого церковно-политического деятеля, пишет: он «книженъ бысть вельми и философъ велий и молчание и безмолвие имяще много, егда же беседы время бываше ему многорассуденъ и полезенъ зело» [629] .

С этих позиций должны мы, очевидно, воспринимать сущность, образный строй и общественное звучание одного из самых замечательных памятников той поры — икону «Иоанн Златоуст» (илл. 10) из деисусного чина иконостаса Благовещенского собора Московского Кремля.

629

Филарет, архиеп. Обзор русской духовной литературы. Харьков, 1859, с. 107.

^{10. «Иоанн Златоуст» (деталь). 1405 г. Феофан Грек. ГММК}

Иоанн Златоуст, исполненный благоговения и величия, держит книгу обеими руками. Это человек, который во имя идеи отрицает земные радости: высокий благородный лоб, впалые щеки, темная карнация. Лик этот, отделенный от саккоса широкой, светлой полосой оморфора, приковывает к себе внимание. Иоанн чуть склонен над кодексом, драгоценный оклад которого бережно охватывают его тонкие, длинные пальцы. Одежда духовного лица высокого ранга подчеркивает значимость этого человека — устроителя нового миропорядка, который предлагает зрителю «учение божественных книг», ибо книга — «се бо суть рекы, напаяюще вселеную, се суть исходищя мудрости; книгамъ бо есть неищетная глубина; сими бо в печали утешаеми есмы, си суть сузда въздержанью» [630] .

630

ПСРЛ, т. I, стб. 152.

Добавим к этому символику цвета, изложенную в работе Н. К. Голейзовского [631] на основе весьма авторитетных источников: зеленый цвет, цвет одежд Иоанна, символизировал весну, воскресение, юность, вечную жизнь; желтый — охра, которой были написаны тени на оморфоре, и золото, богато украшавшее, как это показывает реконструкция А. Н. Овчинникова [632] , одежды Златоуста, обозначали божественный свет; красный — очищающую божественную силу огня и божество Христа. Цвет этот считался также цветом «вина Премудрости» и воспринимался как знак воскресения и бессмертия. Соответственно и книга как смысловой центр композиции выделена золотым окладом, красным абрисом. Красная подпушка широких рукавов одежды Иоанна подчеркивает торжественную церемониальность жеста красивых рук.

631

См.: Голейзовский Н. К. Семантика Новгородского тератологического орнамента. Доклад на научном совещании отдела рукописей ГИМ в апреле 1980 г.

632

Во время ремонтно-реставрационных работ в Благовещенском соборе художником-реставратором высшей квалификации ГЦХРМ им. И. Э. Грабаря А. Н. Овчинниковым были сняты кальки с икон деисусного чина, что позволяет ему реконструировать первоначальный облик этих уникальных творений (1978–1979 гг.).

В эту же эпоху в московских великокняжеских книжных мастерских появляется и быстро распространяется новая трактовка образов евангелистов, пишущих свои «благовествования». В своей иконографии и основных принципах понимания образов они связаны с традициями палеолотовского ренессанса, перенесенными на русскую почву [633] .

Здесь они быстро обретают множество интерпретаций и становятся выразителями собственно русской историко-культурной среды.

Борьба политических и социальных страстей внутри церкви, которая заставила наиболее дальновидных ее представителей еще на Владимирском соборе 1274 г. заговорить «на языке, близком антицерковной оппозиции» [634] , определялась, в частности, тем, что еще в домонгольскую пору требование высокого нравственного статуса священства прямо связывалось с благополучием страны: «погыбение наипаче бываеть от епископ и от попов грехов» [635] . Считалось, что плохих христиан — тех, кто «словомъ наречающеся крестьяне, а поганьскы живуще» [636] , — «казнить богъ смертью, ли гладомъ, ли наведеньемъ поганыхъ, ли ведром, ли гусеницею, ли инеми казньми» [637] . И все это испытал русский народ во времена батыевщины и в последующие десятилетия [638] .

633

См.: Лазарев В. Н. Феофан Грек и его школа. М., 1961, с. 78–83.

634

Клибанов А. И. Реформационные движения…, с. 97.

635

Беседы Григория папы Римского. — Цит. по кн.: Клибанов А. И. Реформационные движения…, с. 105.

636

Слово о нашествии иноплеменных. — В кн.: Древняя русская литература, с. 25.

637

Повесть временных лет, с. 112.

638

Так, Н. Костомаров считал эпоху Дмитрия Донского одной из самых тяжелых в истории русского народа: в середине XIV в. Русь вместе со всей Европой пережила страшную эпидемию чумы, унесшей каждого четвертого человека и буквально опустошившей некоторые города. Вспышки сильных эпидемических заболеваний отмечали летописцы в 1363–1364 гг. Сильные засухи в 1365, 1371 и 1373 гг. несли с собой голод и болезни. Все это отягощалось постоянными раздорами, пожарами и разорениями. В это время московские земли дважды опустошались литовцами. Рязанскую землю дважды воевали москвичи, дважды разоряли татары. Тверская земля страдала от неоднократных вторжений москвичей, смоленскую воевали москвичи и литовцы, новгородскую — москвичи и тверичи и т. д. (см.: Костомаров Н. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. Т. I. Спб., 1888, с. 230). В 1382 г. Москву сжег Тохтамыш, а перед его приходом «гражане сами посады своя пожгоша и ни единого тына или древа оставиша» (ПСРЛ, т. XI–XII, с. 73). Грандиозные пожары опустошали город в 1389 и 1395 гг. (там же, с. 121, 157).