Кузьма Минин на фоне Смутного времени
Шрифт:
Мать свою Марию Андронов перевез из Погорелого к себе в Москву, на кремлевский двор. Его сестры Аксинья и Евфимия проживали в 1610–1612 гг. в Чудовом монастыре Московского Кремля. О жене и детях Андронова нам ничего не известно{564}.
В конце лета — начале осени 1612 г. в связи с успешными действиями русских ополченцев для Андронова наступили тяжелые дни. Возможно, он молился об избавлении от неминуемой расплаты. Как свидетельствует епископ Арсений Элассонский, 23 сентября 1612 г. «староста Струсь с воинами и некоторыми русскими начальниками: Феодором Андроновым, Иваном Безобразовым и Иваном Чичериным, после совещания, изгнали из Москвы всех немощных, старцев, жен, мальчиков и девочек, отняли у русских всякий провиант, вещи — серебро, золото, жемчуг, одежды золототканые
При освобождении Москвы казаки из полков Трубецкого «Сергей Карамышев с товарищи») и Пожарского («Богдан Попов с товарищи») разграбили двор Федора Андронова. По свидетельству дьяка Марка Поздеева, бывшего в тот момент вместе с Кузьмой Мининым, «казаки им ничего имать не давали»{566}. Но Минин отличался милосердием, которое проявлялось и в отношении к близким изменников. Спустя несколько лет купчиха Евфимия Болотникова, сестра Ф. Андронова, вспоминала, как «после Московского разоренья при Кузьме Минине пришла в Чюдов монастырь в полату, где всякие поклажея лежали», и про «платьишко, что ей дал Кузма Минин в те поры, как она вышла с Москвы»{567}.
После капитуляции польско-литовского гарнизона Кремля Андронов сразу же был арестован. Первоначально его содержали на собственном дворе в Кремле под надзором Кузьмы Минина, а затем перевели на двор не отличавшегося знатностью князя Федора Ивановича Волконского, имевшего прозвище Мерин и еще с апреля 1612 г. примкнувшего к Нижегородскому ополчению{568}. На дворе Волконского Андронов находился «скован» и под стражей в подклете княжеских хором. Андронов просил Волконского передать боярам его просьбу отпустить «постритца на Соловки» и получал укоризненный ответ от князя: «…А как де он, Федка, Москву разорял, и в те поры он постричься не хотел»{569}.
Польский ксендз Якуб Задзик уже в конце ноября 1612 г. имел информацию о том, что русские Андронова «очень плохо приняли, он находится в тюрьме»{570}. В грамоте, отправленной руководителями объединившегося земского войска на Бело-озеро 6 ноября 1612 г. и информирующей об освобождении Москвы, упоминаются «польские и литовские люди и королевские верники, Федька Ондронов с товарищи»{571}.
Пребывая в заключении, Андронов пытался завязать переписку с дьяком М. И. Поздеевым и другими своими знакомыми, к которым обращался за денежной помощью. Ему удалось уговорить Ивана, слугу князя Волконского, помочь освободиться от колоды и цепей, и в ночь с субботы на воскресенье, с 13 на 14 марта 1613 г., они бежали. За поимку беглеца от имени царя Михаила Федоровича было обещано пожалование в виде вотчины и поместья, а также 100 рублей, и через день Андронов был пойман крестьянами и казаками в семи верстах от Москвы, на Яузе, между Гжельской дорогой и Стромынкой{572}. В поручные записи русских людей с весны 1613 г. стали включать обязательство не общаться и не переписываться с ним. Так, ручаясь за попа Ивана Софонова, Замятия Жданов Селиверстов с товарищами обязались «с изменником Федькою Андроновым грамотки и словесно не зсылатца»{573}.
В архиве Посольского приказа хранился «столпик, сыскное дело про Федьку Андронова, как он сидел на Москве у князя Федора Волконского за приставом во 121 (1613) — м году, и как от князя Федора бегал, и как сыскан…». Там же имелись «роспись и сыск про государеву казну Федьки Андронова, что посылано х королю в Литву и на Москве литовским людям давано… как ево роспрашивали казначей Микифор Траханиотов да дьяки Миколай Новокщенов да Офонасей Овдоки-мов». Была составлена также «роспись государеве казне, писана по скаске Федьки Андронова, что послано под Смоленеск х королю и х королеве, и что паны имали себе на Москве».
Казначей Н. Траханиотов, дьяки А. Евдокимов и Н. Новок-шенов допрашивали Андронова, добиваясь от него информации о царской казне, при допросах применялись пытки{574}. Следствие по этому делу продолжалось и через восемь лет после
В документах, исходивших из правительства Михаила Федоровича, Андронова презрительно именовали в уменьшительной форме Федькой, отрицая за ним право на чин думного дворянина. Лишь епископ Арсений в мемуарах, написанных в 1619 г., один раз указал Ф. Андронова с отчеством{576}. Московский гонец Д. Оладьин, отправленный в марте 1613 г. в Польшу, получил инструкции, в которых при перечислении русских изменников значился «гостиные сотни торговой детина Федька Ондронов»{577}.
На переговорах с польской делегацией на пограничье двух государств в 1615 г. русские дипломаты, ссылаясь на действия короля Сигизмунда III осенью 1610 г., напоминали: «…Прислали… в казначеи кожевника детину Фетку Ондронова, в думные дьяки овчинника Степана Соловецкого да замошника Баженка да суконника Кирилка, Васку Юрьева поповича и иных таких же простых худых людей». В ответ один из польских представителей, Ян Гридич, отстаивая притязания королевича Владислава на российский престол, укорял русских послов: «Часто вы говорите о Федоре Андронове, что человеку гостиной сотни непригоже было казенным урядником быть; но это случилось по утверждению ваших же больших людей, что и при прежних государях такие у таких дел бывали. Да и теперь у вас не лучше Андронова Кузьма Минин, мясник из Нижнего Новгорода, казначей и большой правитель, всеми вами владеет, и другие такие же многие по приказам у дел сидят»{578}. Действительно, Минин и Андронов происходили из одной торговой прослойки среднего достатка, только имя первого стало символом народного патриотизма, а второй снискал недобрую славу изменника. «Если бы судьба привела Ф. Андронова в ряды второго ополчения, — пишет Д. А. Ляпин, — можно только гадать об объемах той пользы, которую мог он принести для спасения страны»{579}. Но история, как мы знаем, сослагательного наклонения не имеет.
Проводя политику социально-политического компромисса, правительство Михаила Федоровича не напоминало о сотрудничестве с иноземными интервентами членов Семибоярщины, но простолюдина, занявшего слишком высокое место в чиновной иерархии, жестоко покарало. В ноябре 1614 г. государь повелел казнить И. М. Заруцкого, несчастного воренка — сына Марины Мнишек и Лжедмитрия II, «да с ними Фетьку Андроново, которой на Москве воровал всех болыпи, а был купецково чину» (свидетельство Пискаревского летописца){580}.
Вместо одной (максимум двух ступенек) Андронов в 1609–1610 гг. перешагнул в российской иерархии чинов гораздо бблыиую дистанцию. После Смуты такие социально-иерархические скачки стали невозможными. Самое большее, на что отныне могли претендовать выходцы из купеческой среды, — это чин думного дьяка.
Еще одним думным дворянином еще при Лжедмитрии I стал Григорий Иванович Микулин, также человек авантюрного плана, начинавший как опричник{581}. Его отцу Ивану Васильевичу принадлежало поместье в Ярославском уезде{582}. Сам Микулин впервые упоминается как поддатень (помощник) рынды у царевича Ивана Ивановича в походе опричного войска на Новгород Великий зимой 1570 г. В последующие два года он по-прежнему участвует в царских походах в свите царевича: к Серпухову в качестве третьего помощника бывшего рындой князя Ивана Кельмамаевича (1571 г.), к Новгороду Великому против шведов (1572 г.). В 1588–1589 гг. Микулин числился вяземским выборным дворянином, в 1590 г. участвовал в походе против Швеции, в следующем году он уже голова у черемис и мордвы. Затем судьба забрасывает его в далекую Сибирь: в 1595 г. он был вторым воеводой в Пелыме, в 1596 г. — назначен головой Березова. На следующий год его возвращают в Москву{583}.