La Cumparsita… В ритме танго
Шрифт:
«Пробуй-пробуй-пробуй! Вкусно, вкусно… Ну, вкусно же! Глотай — не нюхай!».
Стоп! Это слишком мерзостно и немного пошло. Зашвыриваю ложку в раковину и, двумя руками оттолкнувшись от края рабочего стола, отхожу назад. Ступаю мягко, словно невесомым шагом, на громадных лапах дикого голодного животного, приготовившегося для решительного финального броска на обреченную жертву.
«Не могу! Это просто отвратительно! Словно клейковину в рот взяла, затем посмаковала, покатав по нёбу и горло прополоскав, а, напитав ее слюной, дальше по проторенному тракту пропустила» — тут же получаю рвотный спазм и, прикрыв глаза, горячими губами лениво двигаю. —
Похоже, завтрак на сегодня отменяется, а у меня, в который уже раз, вынужденная голодовка. Не лезет в глотку даже заплесневелый хлеб. Неподдающееся лечению нервное заболевание и очевидное истощение всего не слишком крепкого организма — таков итог всей жизни. Растираю жаркими и потными ладонями себе лицо, и подхожу к огромному окну на такой же по габаритам кухне.
Сколько я уже здесь? Здесь, у родителей, в том доме, в котором родилась и выросла, в котором прошла вся моя сознательная жизнь. По ощущениям как будто бы неделя, десять дней или немного меньше, или все же больше? Трудно сосредоточиться на счете и на количестве суток, проведенных в абсолютном одиночестве, но я все-таки пытаюсь подвести итог и свести баланс, закрыв кредитную позицию по тяжелейшим дням без Ярослава. Плавно поднимаюсь на носочки, плыву, как та «лебедушка»-солистка из образцового ансамбля народного танца, затем то же самое тренирую, передвигаясь на пятках, добавляя ковырятельный элемент в свою поступь — с носка на пятку, а затем обратно — с пятки на носок. Тяжело, словно что-то неподъемное, грузное и чересчур объемное сдавливает мою грудь, не позволяя легким раздаться и захватит в обработку требуемый кислород. Это сердце, физиологическая проблема, или на душе просто неспокойно? Червячок обиды измученную голодовкой плоть грызет?
— Рыбка, — огромные ладони отца обхватывают мою талию и останавливают суетливое движение. Он переплетает свои пальцы, образуя доверительный замок на животе, аккуратно вдавливает мое тугое брюхо и бережно прижимает спиной к себе. — Доброе утро, Дари, — шепчет в мою макушку папа и прикасается губами к растрепанным волосам, безобразно связанным в какой-то пук. Торчат кудрявые космы, словно выдранные перья из богатого хвоста у какой-то декоративной важной птицы.
«Я, кажется, немного запустила себя» — почесываю голову и перехожу пальцами на уши. Повозившись несколько секунд, глубоко вздыхаю и как будто бы в беспомощности руки опускаю.
— Доброе утро, — очень неуверенно отвечаю.
— Танцуешь с утра пораньше? — отец перегибается через мое плечо и своей пока еще не гладко выбритой щекой прикладывается к тому месту, которое он обидел по досадной неосторожности и своей невыдержанности несколько дней назад.
— Я отдыхаю, — отстраняюсь и недовольно бормочу. — Тяжело, ты огромный.
— Отдыхаешь? — в своих больших руках прокручивает меня, как декоративную фигурку балерины, вытащенную вандалами из детской музыкальной шкатулки. Папа легко подхватывает меня под мышки, но по-стариковски покряхтывая, бережно приподнимает мое тело, перетаскивая неодушевленный столбик, устанавливает мои ступни к себе на вытянутые босые ноги. — Составишь пару, Дари-Дори? Никто пока на утренний танец не ангажировал тебя? Список пуст? Дай-ка ручку, я посмотрю скупые записи с фамилиями оболваненных тобою кавалеров.
— Пап, — разглядываю внизу то, что в результате получилось, и улыбнувшись, тихо говорю, — это было круто, когда я в первый раз шла в первый класс,
— Как сказать! Как сказать, детка. Для меня ты по-прежнему маленькая девочка, которой нужна помощь отца. И я готов! Как слышно, Горовая?
— Хорошо. Но, пожалуй, нет, — глубоко вздыхаю, — нет, нет и нет. Помощь не нужна. Прошу… — задницей подаюсь назад и предпринимаю еще одну попытку сойти на пол. Он никуда не отпускает, а наоборот, еще теснее прижимает к себе.
— Что происходит, Дашка? — отец внимательно рассматривает меня.
— Ничего, — прислоняюсь щекой к его груди. Прячусь, скрываюсь, трусливо убегаю от глубокого сканирования, производимого его пытливыми и теплыми глазами. — Ничего, — еще раз, по-моему, для пущей убедительности, немного громче повторяю.
— Даш, возможно, я не совсем корректно сформулировал вопрос. Я прекрасно понимаю, что случилось. Семейный скандал, вынужденное и временное расставание. Так же, да? Меня только интересует…
— Что будет дальше и что мы намерены предпринять, чтобы урегулировать возникшие разногласия? — заканчиваю предложение за него.
— В точку, Царь! Приятно, когда такое взаимопонимание у отца и дочери. Что же ты раньше, рыбка…
— Кто старое помянет, папа, тому…? — перебиваю и голосом транслирую, что ему надо бы закончить предложение с поучениями и тот жуткий эпизод из прошлой жизни просто, как нехорошую данность принять.
Папа, недолго думая, отвечает:
— … глаз вон?
— Да, именно, — обхватываю крупную мужскую фигуру, заключаю его тело в свое хлипкое ручное кольцо, лбом утыкаюсь в сильно раздающуюся от спокойного дыхания грудь и со стоном выдыхаю. — Па-а-а-а…
Сейчас уже ничего не знаю, а вот в тот день, в тот жуткий час, минуту и жалкую секунду я хотела избежать скандала, скрыться где-нибудь, хоть за тридевять земель или банально выйти на следующей автобусной остановке, чтобы бурю переждать, или даже развестись с Ярославом, да просто освободить его от неудачной или неудачливой себя. Сильно уж обстановка была накалена, а я и муж чересчур были взведены и раздосадованы: он моим признанием, а я его неожиданной реакцией на мои слова.
Мы крупно поругались… Когда-то я считала, что мелкие размолвки с ним, шутливое выяснение отношений — наш по семейным ссорам личный предел, персональный рекорд в супружеском командном зачете. Теперь я понимаю, что в том сильно ошибалась.
Муж не бил посуду, не расшвыривал белье, не трогал меня, не отвешивал затрещин, ни в чем не обвинял, не кричал и даже голос не повышал. Казалось, он слушал, но ничего не слышал, зато давал рекомендации и строил предположения о том, как бы мы жили, по всей видимости, втроем — я, он и тот, так и неродившийся, ребенок…
«Мне было восемнадцать лет, Ярослав. Пожалуйста, услышь меня…» — я без конца свое выстраданное оправдание повторяла.
«И что?» — каждый раз отвечал мне он.
«Я… Я была молода, возможно, глупа и эмоционально нестабильна, неполноценна, невыдержанна, наверное, психически больна. У меня в той, прошлой, жизни не было полутонов, как у беззаботной юности. Только черное и белое… Какие дети? Понимаешь? Я была девчонкой, попавшей в силу своей наивности в нехорошую ситуацию, в затруднительное положение» — всхлипывала и протягивала к нему руки.