Литературные воспоминания
Шрифт:
поистине трагическое и исполнена была страданий и сомнений, которые по
временам он и открывал собеседникам в резком, неожиданном слове, можно
сказать—в вопле истерзанной души. Он судорожно и отчаянно держался за новые
свои верования, но с каждым днем все более и более чувствовал, что они
меняются, тускнут и испаряются на его собственных глазах.
121
Но в этот же период времени случалось и так, что Белинский боролся с
гнетущими условиями метафизического
порывистыми движениями врожденной ему критической мысли, а и целыми
продуманными суждениями и приговорами, которые шли наперекор теории и
всем ее толкователям.
И как гордился сам Белинский этими доказательствами и заявлениями
самодеятельности своего ума! В письме к И. И. Панаеву 19 августа 1839 года, напечатанном в «Современнике» 1860 года, в январе месяце, он шутливо, но с
чувством нескрываемого торжества вспоминает, что еще осенью прошлого года
объявил вторую часть «Фауста» Гете сухой, мертвой символистикой, к великому
негодованию и изумлению всех московских друзей-философов. Они не находили
почти слов для выражения своего гнева и презрения к смельчаку, налагавшему
руку на своего рода «философский апокалипсис», а теперь опустили головы, прочитав в «Deutsche Jahrbiicher» статью молодого эстетика Фишера (Fischer), говорит Белинский, который буквально повторил все то, что возвещал он, непризнанный Белинский, за год перед тем [117].
И было чем гордиться!
Что касается до нас, то мы жаждали ересей Белинского, противоречий
Белинского, измен его своим положениям и нарушений философских догматов, как подарков: они, казалось, возвращали нам старого Белинского 1834—1835
годов, когда он имел, несмотря на Шеллинга, свою независимую мысль и свое
направление [118]. Не то чтобы кружок его петербургских сторонников ясно
прозревал несостоятельность системы и выводов, из нее получаемых,—Для этого
он не был достаточно развит философски,—но он чувствовал беспокойство, следуя за развитием учителя, сильно недоумевал, когда ему — кружку этому —
не позволяли ропота даже и на самые обыденные явления жизни, и беспрестанно
обращал глаза назад, к прежнему Белинскому 1835 года, издателю шести книжек
«Телескопа», где помещены статьи и разборы, оставшиеся и доселе памятниками
чуткой критики, приговоры которой пережили поколения, впервые их
выслушавшие. Может быть, это подозрительное состояние кружка, всегда
готового сорваться с тезисов на практическую дорогу прямой, наглядной оценки
предметов, без всяких справок о том, что они представляют в идее, и было
причиной грустного, осторожного, сдержанного обращения Белинского с
кружком. Он не доверял ни его покорности
его способности проникнуться ими в должной степени, и однажды, когда
заговорили перед ним о здравом практическом смысле Петербурга,
поправляющем увлечения и под дыханием которого иссыхают все источники
фантазии и мечтаний, Белинский вспыхнул и с гневом проговорил: «Я вижу, куда
вы клоните. Вам никогда не удастся сделать из меня то, что вы хотите!» Он еще
боялся за судьбу своего идеализма в Петербурге, да и долго потом, даже после
отрезвления своей мысли, происшедшего в 1840 году, еще держался за него как за
отличие, которое не следовало терять на новом месте. Дело, однако же, сложилось
иначе.
VIII
122
После всего этого длинного отступления возвращаюсь к рассказу. Поселясь
в Петербурге, Белинский начал ту многотрудную, работящую жизнь, которая
продолжалась для него восемь лет сряду, почти без всякого перерыва, потрясла
самый организм и заела его. На первых порах, после довольно долгого
пребывания на квартире Панаева, он нанял себе помещение на Петербургской
стороне, по Большому проспекту, в красивом деревянном домике, с довольно
просторной, но сырой и холодной комнатой и с небольшим кабинетом, жарко
натопленным, где я и нашел его уже зимой 1840 года. Противоположность в
температуре этих комнат не производила, по-видимому, особого действия на
здоровье хозяина, но зато постоянно награждала посетителей его обычными
зимними дарами Петербурга — флюсами, гриппами и подчас жабами. Укрывшись
в своем тропически душном кабинете, Белинский весь отдался мысли и вел
сурово-уединенную, почти аскетическую жизнь, из которой по временам выходил
в круг новых своих знакомых, где его строгий вид, всего чаще перемежавшийся
со вспышками гнева или негодующего юмора, еще более обнаруживал основной
фон, подкладку, так сказать, его страдающей души. Ошибиться было нельзя; наименее проницательный собеседник, если не понимал, то чувствовал
существенную принадлежность этого человека — живое олицетворение образов, изобретенных поэзией для передачи мучительных стремлений и порываний
беспокойного сердца и возбужденной мысли. Только это был титан
добродушный. В отличие от романтических типов этого рода, которых нам
представляют обыкновенно лишенными слабых или любезных сторон характера, Белинский обладал в значительной степени теми и другими. Нельзя было не
заметить его ребячески чистой доверчивости к хорошему слову и честному