Литературные воспоминания
Шрифт:
помышлению, перед ним высказанным, а потом его комического гнева на себя, когда он открывал (что делалось очень скоро) не совсем чистые источники этих
заявлений. Его наивная неопытность в делах общежития беспрестанно вовлекала
в ошибки такого рода, хотя за минутами подобных промахов у него следовало
почти тотчас же отрезвление, и тогда он уже открывал в характерах и явлениях
стороны, которые ускользали и от очень пытливых и осторожных людей.
Но, вообще говоря, потребности
себя другими и всех — друг другом Белинский тогда не обнаруживал. Он
обходился без всего этого по целым неделям. После погрома, испытанного его
новой теорией, он уже дни и ночи стоял перед письменным своим бюро.
Довольно узкий тропический его кабинет из двух окон, между которыми стояло
это бюро, имел еще, у противоположной стены и в расстоянии пяти-шести шагов, кушетку, с маленьким столиком у изголовья. Белинский почти всегда писал, как
то требуется для журнальных статей, на одной стороне полулиста и бросал
страницу, как только достигал ее конца. Затем он ложился на кушетку и
принимался за книгу, после чего, переменив высохшую страницу, снова
принимался за перо, не испытывая никакой помехи ни в чтении, ни в письме от
этих промежутков в течении мыслей. Так создавались срочные и несрочные
статьи, утомлявшие его физически гораздо более, чем умственно. Рука и слабая
грудь его болели, но голова оставалась постоянно свежа. Впрочем, усиленная
123
работа эта была нужна ему морально для того, чтобы обмануть и развлечь тоску
одиночества, которую он испытывал с тех пор, как покинул московский свой
кружок и обменял его на другой, не заменивший старого... Он долго не мог также
привыкнуть к Петербургу, к его образу жизни — размеренной и осторожной, но
кончил таким полным признанием его значения и разных гражданских и
полицейских гарантий для личности, им представляемых, что помирился с ним
окончательно.
Но у Белинского взамен общества были тогда три постоянные, неразлучные
собеседника, которых наслушаться вдоволь он почти уже и не мог, именно
Пушкин, Гоголь и Лермонтов. О Пушкине говорить не будем: откровения его
лирической поэзии, такой нежной, гуманной и вместе бодрой и мужественной, приводили Белинского в изумление, как волшебство или феноменальное явление
природы. Он не отделался от обаяния Пушкина и тогда, когда, ослепленный
творчеством Лермонтова, весь обратился к новому светилу поэзии и ждал от него
переворота в самых понятиях О достоинстве и цели литературного призвания.
При отъезде моем за границу в октябре 1840 года Белинский спросил, какие книги
я беру с собою. «Странно вывозить книги из России
Пушкина?»—«Не. беру и Пушкина...» —«Лично для себя я не понимаю
возможности жить, да еще и в чужих краях, без Пушкина», — заметил Белинский.
О втором его собеседнике — Гоголе — скажем сейчас несколько
пояснительных слов. Но что касается отношений, образовавшихся между
Белинским и третьим, самым поздним или самым новым и молодым его
собеседником — именно Лермонтовым, то они составляют такую крупную
психическую подробность в жизни нашего критика, что об ней следует говорить
особо.
Важное значение Белинского в самой жизни Н. В. Гоголя и огромные
услуги, оказанные им автору «Мертвых душ», уже были указаны нами в другом
месте [119]. Мы уже говорили, что Белинский обладал способностью отзываться, в самом пылу какого-либо философского или политического увлечения, на
замечательные литературные явления с авторитетом и властью человека, чувствующего настоящую свою силу и призвание свое. В эпоху шеллингианизма
одною из таких далеко озаряющих вспышек была статья Белинского «О русской
повести и повестях Гоголя», написанная вслед за выходом в свет двух книжек
Гоголя: «Миргород» и «Арабески» (1835 год). Она и уполномочивает нас сказать, что настоящим восприемником Гоголя в русской литературе, давшим ему имя, был Белинский. Статья эта вдобавок пришлась очень кстати. Она подоспела к
тому горькому времени для Гоголя, когда, вследствие претензии своей на
профессорство и на ученость по вдохновению, он осужден был выносить самые
злостные и ядовитые нападки не только на свою авторскую деятельность, но и на
личный характер свой. Я близко знал Гоголя в это время и мог хорошо видеть, как
озадаченный и сконфуженный не столько ярыми выходками Сенковского и
Булгарина, сколько общим осуждением петербургской публики, ученой братии и
даже приятелей, он стоял совершенно одинокий, не зная, как выйти из своего
положения и на что опереться. Московские знакомые и доброжелатели его
покамест еще выражали в своем органе («Московском наблюдателе») сочувствие
124
его творческим талантам весьма уклончиво, сдержанно, предоставляя себе право
отдаваться вполне своим впечатлениям только наедине, келейно, в письмах, домашним образом [120]. Руку помощи в смысле возбуждения его упавшего духа
протянул ему тогда никем не прошенный, никем не ожиданный и совершенно ему
не известный Белинский, явившийся с упомянутой статьей в «Телескопе» 1835
года. И с какой статьей! Он не давал в ней советов автору, не разбирал, что в нем