Луна 84

Ханипаев Ислам

Руки отпускают Стоуна, и он, как тряпичная кукла, падает на металл. Видит сотни уставившихся на него из камер глаз. Слышит шепот, но не может ничего разобрать. Тихий час — однако никто не спит. Последние события слегка разбавили однообразное времяпрепровождение. Видимо, всегда так: смерть заключенного ведет к трусливому молчанию. Сколько оно продлится, тяжело ответить. Но, по словам Хадира, смерть заключенного в стенах «Мункейджа» — дело довольно привычное, а значит — скоро колония снова оживет, как будто погибшего никогда не существовало. Его камера пополнится новым заключенным,

и тому объяснят, как сделать так, чтобы не повторить судьбу человека, чье тепло еще не покинуло подушку новичка.

Не видно Гарольда. Возможно, спрятался поглубже. Как всегда. Другого от него и не стоит ожидать. Будет теперь рассказывать, что совсем не при делах. Ничего не слышал, никого не видел, а соседей по камере всячески осуждал.

Стоун слышит тяжелый стук металла, словно что-то грохнулось рядом. С трудом оборачивается в сторону забора. Тот почему-то не гудит, но в остальном ничего особенного. Девушки тоже сидят в камерах. Ложится ровно в надежде полюбоваться родной планетой, но окно домой закрыто. Вспоминает, что потолок становится прозрачным лишь по ночам и в местные праздники.

Прожекторы бьют в лицо, так что ему тяжело различить какое-то движение над ним. Он морщится. Картинка становится яснее. Что-то нависает, закрывая его своей тенью. В центре «Мункейджа» у забора вверх тянется столб. Охранники привязывают Стоуна к другому столбу, лежащему рядом с ним на полу, и затем, подняв, устанавливают так, чтобы триста третий был лицом к своему сектору.

— Готово, — произносит охранник в рацию — и через мгновение забор, находящийся в метре под ногами Стоуна, начинает гудеть.

Жители «Мункейджа» разглядывают изувеченного триста третьего.

Герой дня. Герой «Мункейджа» снова в центре внимания. Почему? Расплата за секундный срыв и необдуманный поступок? Стоун ищет себе оправдание.

«Его же убивали. Браун душил его. Я должен был дать ему умереть? Я же поступил правильно? Это же правильно — не дать человеку умереть! Человеку? Или Дикарю. Я спас гребаного Дикаря! Идиот! Что творилось в моей башке? Оно того стоило? Этот человек никому не нужен. Никто бы по нему не плакал, если бы он погиб. А по кому из нас вообще скучали бы? Для всего мира мы мертвы».

Собравшись с силами, он поднимает взгляд на свою камеру. Действительно пусто. Так пусто, будто никто никогда не был в ней заперт.

«А где Хадир? Хадир мертв? Хадир мертв…» — осознание этого ложится тяжелым грузом на плечи. Грусть? Боль? Сожаление? Вина? Все кончено. У Стоуна ничего больше нет, и после перевоплощения в этот памятник, символ позора, о репутации можно забыть. Билета не будет. Да и какой к черту сейчас билет? Билет — это про комфорт, про возможности, про чертову репутацию. Стоун теперь не мыслит этими категориями. Теперь только выживание. Каждодневное выживание. Но для чего? Смысл лепить хлебные шарики пропал. Зачем отсчитывать остаток жизни? Ничего не осталось.

А что с Оскаром и Бенуа? Стоун всматривается в соседнюю камеру. Перед глазами мутно, но очертания заключенных есть. Живы и глядят на него, вероятно, задаваясь тем же вопросом. Жив или уже нет?

«Хорошо,

это хорошо», — внушает он сам себе. Силы покидают его. Уставшая голова опускается. Хорошо, что живы. Друзья они — или просто такие же неудачники. Другое дело Дикарь. Стоун с трудом поднимает голову, чтобы еще раз посмотреть на самую верхнюю камеру. За черными прутьями никого не разглядеть. По этому ублюдку триста третий точно скучать не будет. И даже будет счастлив узнать, что он наконец сдох. Хоть какая-то справедливость в этом мире восторжествует.

— Ну и кто ты?

Опять? Расщепление беспокоит его в течение всего дня, но усугубляется только ночью, и только в те моменты галлюцинации начинают его донимать. А что сейчас? Окончательно сошел с ума.

— И?

Слишком близко, чтобы быть явью. Сжимает веки и трясет головой из стороны в сторону, надеясь выбросить из нее голоса.

— На нашивке что написано?

Он поворачивается и видит человека. Он парит в воздухе? «Это уже слишком — разговаривать с самим собой перед всеми». Проморгавшись и направив все усилия на то, чтобы сфокусироваться на человеке, Стоун в конце концов видит его. Последний, кого триста третий хотел бы видеть рядом, точно так же выставлен на обозрение публике.

Состояние Павла немногим лучше, чем Стоуна. Но родная мать его бы узнала — чего точно не скажешь о Стоуне. Шея Дикаря разукрашена синим, словно ошейник, отеком. То, что осталось от ремня Брауна.

— Дэниел Стоун, — выдает Стоун.

— Твое имя никого тут не интересует. Номер какой?

— Триста третий.

— Ты идиот, триста третий.

Он в недоумении смотрит на Дикаря, а тот смотрит в пол. Отхаркивает кровь. Не зная, что ответить, Стоун поворачивается обратно. Хочется объяснить недоумку, что висит он тут только потому, что решил спасти тому жизнь, но выживание важнее. Он пытается сохранить остатки репутации. Общение с Дикарем, пожалуй, хуже, чем общение с самим собой, — и тем более на глазах у всех.

Наступает тишина. Стоун не может выбросить Дикаря из головы. Опять куча вопросов: зачем этот псих полез в драку? он пытался убить Брауна или защищал нас? кто он? Он отличается от всех остальных. Единственный, кто не боится Брауна, и опять же — он все еще жив. Как такое возможно? К нему одному девушки относятся по-другому. Каждый раз во время тихого часа из его камеры доносится грохот, после которого Сектор два скандирует «Феникс». За эти две недели у Стоуна поднакопилось вопросов, связанных с Дикарем.

— Спасибо за то, что вступился, — говорит Стоун. Не столько потому, что действительно хочет его поблагодарить, сколько для того, чтобы понять, что тот из себя представляет. — Он мог убить моего друга.

— Твой бывший друг все равно умрет. Рано или поздно.

— Почему бывший?

— Скоро узнаешь. И поэтому ты умрешь раньше него. Твое тело вместе с другим мусором отправят бороздить космос в белой капсуле, а на твое место придет другой кусок мяса.

«Неблагодарный ублюдок… Я спас тебе жизнь, и это одна из причин, по которой я здесь вишу! Сукин сын…» — думает Стоун, но вслух произносит: