Любимый город
Шрифт:
Раиса старалась непременно выбирать стихи повеселее. Тут очень кстати пришелся Маяковский, которого она и любила, и на память знала много. Самые острые рифмы пролетарского поэта береглись как раз на случай перебоев со светом. Чтобы, когда вся палата покатывается от хохота, слушая про шесть монашек, у которых «Взамен известных симметричных мест, где у женщин — выпуклость, у этих — выем», никто не видел, как краснеют у нее щеки. Впрочем, у Маяковского и морские стихи были, они слушателям особенно нравились. О том, как “По морям играя носится
Вот на таких чтениях самодеятельность и выросла. Комсорг сияла и всех призывала к участию. Разумеется, с суровой поправкой: «Без отрыва от основной работы!»
И без отрыва, на дежурствах, начали учить роли. Санитар Яша Мельников как школьник перед экзаменами раз за разом твердил неподатливые строчки. Листок с переписанными от руки стихами всякое дежурство лежал в кармане его халата. Взялся — так не отступай. А тут не просто рифмы, товарищи, тут ведь Шекспир! Когда Яша нервничал, он трогал листок через материю - не забыл ли где?
Кому первому пришла идея ставить «сцену в саду» из «Ромео и Джульетты», Раиса упустила. Ей было совершенно не до того. Она и в общее дело включилась все с тем же Маяковским, благо его ей учить не надо, и так помнит.
Вокруг Шекспира закипели нешуточные страсти, каких и сам великий драматург не смог бы придумать. Джульетта из Верочки вышла замечательная. Если бы еще Ромео ее так не стеснялся! Он и моложе, всего-то шестнадцать, и по званию никто, потому что годами для военной службы еще не вышел.
Яша попал на эту роль совершенно случайно - подвернулся под руку комсоргу аккурат после концерта. Получил задание по комсомольской линии и в мрачной готовности претерпеть новые тяготы и лишения, пришел на первую читку.
И когда Верочка начала читать, да еще с выражением, Яша тут же погиб на месте, весь, до конца. С трудом, запинаясь и едва удерживаясь на курсе шекспировского стиха, он подавал свои реплики и краснел при этом так, что мог бы заменить фонарь для проявки пленок. Даже признался, что по литературе у него была тройка.
– Эх, ты, - вздыхала Верочка, в мирной жизни - круглая отличница, - мне в школе таких вечно “на буксир” давали, и здесь не отвертелась.
Яша стоически учил роль, пользуясь любой возможностью признаться в любви хотя бы и от чужого имени. За него переживали все раненые, помогали, поддерживали, отрываясь даже от обсуждения очередных событий в Европе и на Тихом океане.
– "Величина этого грандиозного морского театра исключает всякую возможность воздействия противников друг на друга со своих основных территорий" - а я, товарищи, что говорил?
– Да ты в морской пехоте, когда окапываешься,
– Так вот почему морячков хрен заставишь нормально окоп копать! За таланты беспокоятся! А касок не носят, чтоб мозги не натереть!
– Хватит вам, скоро спектакль, а вы опять Яшу сбиваете!
– парировал Кондрашов, - Соберись, мы же вчера повторяли!
– Давай, браток! Если что, мы в первых рядах сядем, подскажем. А ты, Генштаб наш непризнанный, дай совет по делу!
– Не ходи под балконом как кот вокруг горячей каши!
– со знанием дела говорил кто-то.
– В охапку ее и бегом, пускай эти буржуи сами разбираются, кто там кому на ногу наступил!
– Не по сценарию будет!
– Тише вы, стратеги! Так, Яша, давай, какая у тебя следующая реплика?
Яша, все время разговора прилежно мывший в палате полы, оперся на швабру и начал мучительно вспоминать первую строчку. Слова разбегались от него. “Н-не… не смею я сказать тебе, кто я, - он моментально запнулся, полез в карман за шпаргалкой, но подглядывать сразу тоже не хотел, - сказать… сказать… кто я /По имени, о милая, святая: /То имя мне, как враг твой ненавистно, - голос его понемногу окреп.
– Я б разорвал его, когда б его /Написанным увидел на бумаге”.
– Ну вот, - усмехнулся Кондрашов.
– Можешь ведь, когда захочешь. Ты когда читаешь, прежде всего ее представляй, Джульетту свою. Это называется “система Станиславского”, я читал перед войной. Как только ты ее перед собой вообразишь как следует, так сразу все вспомнишь.
– Все-то ты, братец, знаешь, - поражался кондрашовский сосед, - и про миноносцы девушке растолковать, и про Станиславского с Шекспиром. Вот скажи мне честно, есть на свете что-то, чего ты не знаешь? А то куда не ткни его, везде талант.
– Таланты, они, брат, разные бывают, - отвечал Кондрашов, - Я, может и сам не знаю, к чему у меня способность. Потому что всего не перепробуешь, жизни не хватит. Бывает, что человек всю жизнь одним делом занят и делает его хорошо, а потом раз - и у него к чему другом талант открылся. Вот например, знал я одного доктора, из окружения вместе выходили - так прирожденный оказался разведчик! На две сажени сквозь землю видел. На моих глазах часового фрицевского снял, тот даже пикнуть не успел. Вот что значит талант!
– Ну ты уж совсем травишь. Меру знать надо, - тут же взвился другой его сосед, - Я сам не из кашеваров, из разведки! Часового снимать, это уметь надо!
– А он сумел, - не сдавался Кондрашов.
– И мнится мне, что я его голос слышал, когда мне ногу собирали!
– Что ты слышать мог, под наркозом-то? Приснилось поди… Мне вон теща моя приснилась, чуть не помер от такой картинки!
– А я говорю, не снилось. Вот… товарищ доктор!
– Кондрашов вдруг резко повернул голову, попытался приподняться и пожалуй, сел бы, если б не гипс до подмышек, - Товарищ доктор!