Любовь и ненависть
Шрифт:
век. С этой категорией людей Чухно приходилось считаться -
это были хотя и смирные, но гордые люди и могли напрямую
спросить Савелия Адамовича: "А где ты был и что делал в
годы войны?" Вопрос не из приятных, и Чухно предпочитал не
отвечать на него. Вступать в открытый конфликт с
представителями этого поколения Савелий Адамович не
решался. Чухно умел наблюдать и анализировать,
прислушиваться, что говорят эти всегда простодушные,
доверчивые
гладких, по поразительно метких слов. Особенно пристально
наблюдал за ними Чухно Девятого мая, в День Победы, когда
они наряжались в ордена и медали и с каким-то
настораживающим Савелия Адамовича чувством гордости и
достоинства выходили на улицы в сопровождении своих
сыновей и направлялись в музеи Боевой славы, а затем, под
вечер, выпив за обедом по стопке горькой, пели песни -
революционные, народные, фронтовые, пели задушевно,
самозабвенно, со слезой, и в их нестройных, но сильных
голосах, в их задумчивых и мужественно решительных глазах
Савелий Адамович видел какой-то глубокий подтекст, намек и
угрозу. И от этого ему становилось не по себе, словно он,
совершив какую-то гнусную подлость в отношении этих людей,
вдруг ясно осознал, что рано или поздно, но ему и его дружкам
придется держать ответ, что час расплаты все равно настанет
и придется расквитаться за растленные души юных, за
оплеванные и поруганные святыни. И тогда, уже после
праздника, после Девятого мая, с еще большим
остервенением, точно в отместку за зло, продолжал делать
свое дело, называвшееся просто и ясно: воспитание нового
молодого поколения, которое, по твердому убеждению Чухно, и
должно заново переделать мир. Савелий в последнее время
вел себя независимо и дерзко, слыл смелым и острым
художником. Бывали случаи: появится в журнале, в тех же
"Новостях", какая-нибудь пошленькая или с нехорошим
душком повестушка или даже роман. Общественность начнет
возмущаться, в партийной печати появится неодобрительная
рецензия на эту дребедень, за рубежом буржуазная пресса
похвалит автора за смелость. Ну а уж Савелий Адамович не
преминет сделать по этой повестушке фильм в пику
общественности. Критики он не боится. Да ведь и Лондон, и
Рим, и Париж за него горой встанут. Там у Чухно много друзей
среди творческой интеллигенции. Разных. И таких, как Жак-
Сидней. Впрочем, справедливости ради надо сказать, что к
Дэйви Чухно особой симпатии не питал. Даже Марата
деликатно предупредил приезжать
заморского гостя. Очевидно, зная подлинную цену Дэйви,
Чухно с сожалением, делая важное лицо, говорил своему отцу
и Гомеру Румянцеву, сидящим в зеленой из дикого винограда
беседке:
– Мельчит Марат, разменивается. А жаль, как бы не
сорвался, не свернул себе шею.
– У хорошей футбольной команды всегда есть в резерве
запасной игрок, - философски изрекал не столько мудрый,
сколько опытный политикан Адам Эдуардович. Он всегда
говорил густо, самоуверенно, поддерживая растопыренными
пальцами огромный, круглый живот. - В запасе необходимо
постоянно иметь нескольких Маратов, чтоб при нужде вовремя
подменить одного другим.
Конечно, и без подсказки отца, без его дряхлых слов
Савелий Чухно отлично знал о запасных игроках и уже на
всякий пожарный случай приготовил нового Марата и держал
его пока в резерве, потому что положение Инофатьева
казалось как нельзя прочным и было очевидно, что вот-вот он
займет новый более высокий пост. Об этом уже не раз
поговаривал не только зять, но и сам Никифор Митрофанович.
Марат ехал на дачу к Чухно со сложным чувством. Он
был зол, взвинчен, "не в духе". Для этого были разные
причины. Во-первых, вчера вечером Гольцер сообщил ему, что
Соня Суровцева попала в милицию, доставлена прямо на
Петровку, 38, и ее допрашивали в уголовном розыске. Правда,
все это пустяки, мелочь, как сказал Наум, пытаясь успокоить
своего патрона, но Марата эта мелочь тревожила, как заноза,
которую не удалось извлечь из пальца. Ведь всякое бывает от
занозы: может и пронести благополучно, а то гляди -
нагноение, заражение и прочие неприятности. Кто знает, что
могла наговорить эта морфинистка в уголовном розыске.
Сболтнет про дары покойного академика Двина, а там, в
угрозыске, народ любопытный... Нет, нехорошо было на душе у
Марата. Во-вторых, сегодняшний инцидент в клинике...
Ехать к Чухно не хотелось. Но Ева настаивала, просила.
А Еве нельзя отказать.
Любил Марат Савелия Чухно, пожалуй, больше всех из
своего окружения, как любит ученик своего учителя. Даже
откровенный цинизм Савелия Адамовича он возводил в
достоинство и смелость острого ума.
Машина мягко бежала по раскаленному асфальту. Май
был по-летнему жарким. Легкий ветерок доносил запах
молодой березовой листвы и трав. Поля пестро раскрашены.