Любовь нам все прощает
Шрифт:
— Оля не производит впечатление…
— Она делом сразу доказывает. Поверь! Проверять точно не стоит, я точно не хочу. Навоевался с ней — на всю оставшуюся хватит. Короче, скажи, что забыл. Безголовый Алексей заговорился и оставил здесь на столе.
— А как ты с нами свяжешься?
— Все схвачено. Не переживай. Дам знать, когда стану на коммуникационные лыжи. Потом уж с вами все решим.
Смеюсь, а затем очень широко зеваю.
— Спасибо тебе большое. Можно обнять?
— От этого никогда не отказываюсь. Тем более, что сегодня я такую благодарность стопудово заслужил.
Встаю
— Не говори пока о том, что я в положении. Пожалуйста, Алексей. Мы должны…
— Не беспокойся, — обрывает резко. — Это ваше личное дело. Но на всякий случай я тебя предупреждаю, что уже начинаю подбор красивых имен для своего племянника.
— Думаешь, там будет мальчик? — растягиваю губы в улыбке и подкатываю глаза.
— У Сереги, хи-хи, уже нет выбора — я знатно исчерпал все допустимые возможности. На третьего ребенка жену не разведу без стопроцентной гарантии того, что пацаненок будет. Поэтому однозначно нужно разбавить наш дамский батальон мужской свежей кровью — фамилия «Смирнов» все же канет в Лету, и отец нас проклянет…
— Глупости какие. Разве в этом дело?
— Вы, слабенькие, но очень хитренькие, женщины, атакуете по всем фронтам, даже детворой в перевес идете. Все! Все! Иди спать. Зеваешь и замираешь. Жень, нужно отдохнуть, ты слаба и напугана, иди туда, к Сереге. Остаешься здесь за старшую и самую благоразумную, не позволяй ему дичь какую-нибудь вытворять и ради бога, побудьте дома, хоть пару деньков. Давай-давай. Провожать меня не надо, выход сам найду.
Алексей открывает дверь и шагает в величественный зимний сад. Снежный покров блестит под светом уличных фонарей, а обледенелые тонкие веточки дворовых деревьев при каждом порыве ветра пронзительно поют и жалобно стонут. Он вздрагивает от упавшего за воротник снежка, поворачивается лицом к стеклянной двери, улыбается, потом подмигивает попеременно каждым глазом, а затем сводит их к носу и машет рукой, грозя пальцем и показывая, что мне пора развернуться и отправиться на боковую, а я, если честно, этого немножечко боюсь. Боюсь заснуть и не проснуться, страшусь того, что не услышу, если вдруг Сережа позовет, может быть, ему понадобится моя помощь, а в этот момент я буду преспокойно мять свою подушку. Как быть?
Брожу по коридору, обняв себя за плечи, трогаю грудь и оглаживаю свой живот, то и дело замедляюсь возле огромного, в пол, зеркала, а потом и вовсе перед ним, как изваяние, останавливаюсь. Приближаюсь к своему замученному отражению так близко, что утыкаюсь лбом и носом в скрипящее стекло:
«Вы ведь чуть не погибли с ним, на той ужасной речке, Женька. Какая же ты все-таки дура! Стоила игра всех свеч, твоя обида, гордость, выдумка, его сраная измена соизмеримы с жизнью трех людей — его, моей и нашей крохотной малютки?».
Распахиваю плед, в который кутаюсь, и как крылья отставляю полотно назад. Медленно поворачиваюсь и становлюсь в свой гордый профиль. Мой взор сосредоточен только на одном:
«Плохо кушаешь, Евгения. Ни капли не поправилась, живот и вовсе не растет, но срок уверенно идет — шестнадцатая неделя, четвертый
Вожу одной рукой по низу живота, слегка вдавливаю пока еще не выступающую мякоть к спинке. Тихо! Ответа нет! Впрочем, как и ощутимого шевеления ребенка.
Вздрагиваю от жалобного стона из той комнаты, в которой сейчас находится Сережа. На цыпочках, стараясь не шуметь, пробираюсь в темное помещение, освещаемое только лишь отблесками пламени, затопленного Алексеем камина. Ворошу сгоревшие бруски и вместе с этим укладываю несколько свежих подготовленных поленьев. Сергей мычит и все еще дергается, а зубами четкий ритм отстукивает. Бедный! Он никак не может согреться. Когда-то очень давно я где-то вычитала, уже не помню автора творения, что процесс согревания двух людей будет значительно эффективнее, быстрее, проще, если два абсолютно голых человека начнут обмениваться своим внутренним теплом.
Подойдя вплотную к дивану, на котором колотится Смирнов, и глядя сверху вниз на ознобленного мужчину, я скидываю свой плед и медленно, как будто не спеша, словно для стриптиза, расстегиваю байковую рубашку, вытащенную из барских закромов Сережи, затем освобождаюсь от ночной футболки и плюшевых штанов, присев на корточки, стаскиваю носочки, и наконец, добираюсь до мужских трусов, натянутых на мой неугомонный зад. По-моему, он смотрит? Сощуриваюсь и внимательно присматриваюсь — да, действительно, есть слабый блеск зрачков и невесомое дрожание ресниц.
— Сережа, — шепчу и склоняюсь к его сведенному судорогой лицу. — Ты не спишь? Ты меня слышишь? Я лягу рядом, ты не против?
Ресницы дергаются сильнее, а рассматривающие меня глаза еще немного приоткрываются.
— Ж-ж-ж-ж-ч-ч-к-а.
А дальше снова тишина. Кажется, Смирнов пытается мне слабо улыбнуться.
— Я хочу погреть тебя. Можно?
Не продолжаю дальше, просто выполняю. Упираюсь в мужские плечи и укладываю его промерзшее тело на спину. Сергей в мучениях искривляет рот и хищно, очень зло, оскаливает зубы:
— Бл-дь.
Он дергается и резко поджимает ноги, устремляя согнутые колени точно в потолок.
— Ну-ну. Перестань. Сейчас будет лучше, все пройдет.
Нажимаю на инерционно вздыбленные пики-горы и с небольшим трудом выпрямляю в струнку мужские нижние конечности. Теперь он, словно не живой, лежит, задрав подбородок, и больше не шевелится. Терпит? Ждет? Что дальше будет?
Одним коленом опираюсь на диван, придавливая всем весом мягкую поверхность, осторожно забираюсь на тело Смирнова.
Он голый, а я обнажена — все то, что нужно:
«Это и есть твой чудо-способ, описанный в каком-нибудь любовном романе, Женя? Ты просто хочешь секса, потому что до чертиков соскучилась, да?».
Нет же, нет, какая ерунда! Кто-то бы сказал, что это обыкновенное чудо и плотское желание, а я считаю, что это физический термопроцесс и моя очень странная любовь останавливают беспорядочные действия его припадочного тела и расслабляют напряженные мышцы рук и ног.
Сергей громко и быстро дышит, и поворачивает голову на бок.