Любовь нам все прощает
Шрифт:
— Я не контролировал себя тогда, отец. Прости за тот концерт, который закатил вам, как перезрелый сосунок. Опозорил? Но я, правда, думал, что ты опять ошибся. Ну, в очередной раз. Ведь было же уже такое…
И неоднократно! Родители плотно занимались поисками родственников Свята — два раза лихо сплоховали. Но, как говорится, Бог отвел, а правдивая генетика все наконец решила. А тут…
— Он ведь не возражает, а ты пользуйся, если есть желание. Приходи и навещай мальчишку. Так будет проще отвыкнуть от ребенка. Сереж, прости, но тогда, три месяца назад отдать пацана в детский дом, чтобы потом
Вам проще было пожертвовать мной? Совестью и спокойствием собственного сына?
Ухмыляюсь и искривляю рот:
— А как же с глаз долой — из сердца вон?
— Нет-нет, сын, проверено «Максимом Смирным» — не работает метода. Отлучаться нужно постепенно. Все или еще что?
…Я трахал ее размашисто, до оглушительного визга — кровать скрипела, изголовье ритмично билось, стремясь пробить туннель к соседям через стенку, я потел, рычал, стонал, хрипел, а у нее в глазах…
— Сережа?
— Ага? — очень мутно вижу.
— Ты успокоился?
…В огромных коричневых расширенных от ужаса глазах… Стояли крупные прозрачные слезища! Маслинки, идеально круглые зрачки, как у вштыренного наркоши, — радужки тупо не было, ее совсем не видно, как будто бы у Жени генетический дефект. С кривой самодовольной улыбкой на своих губах я наклонился к аккуратному крохотному уху и прошептал:
«Ты очень узкая, малышка! Резвая, как гоночная тачка! Ты прям, как целочка, чикуита! Тебе там хорошо, жаркая кубиночка?»,
а в ответ — отвернувшееся от меня заплаканное лицо, какой-то не живой застывший в трупной судороге оскал, и истошный вой смертельно раненого зверя… Она очень странно дергалась и извивалась. Устал, устал… Я так устал смотреть на это все и слушать, слушать, слушать… А потом… Рукой закрыл ей рот! Господи, что за долбанная привычка? Откуда? Что это за дикость? Догадываюсь, тупо знаю, что тем самым унижаю женщин, но ничего поделать не могу, когда они, как зачарованные адским сексом, шепчут:
«Сереженька, быстрей, какой у тебя красивый член, люблю, люблю, люблю…»;
а на финале перед тем, как кончить, стонут:
«Еще! Еще! Еще!»,
мне, сука, хочется повеситься.
Это было изнасилование? Или что? Она не говорила «нет» — не помню, не помню… Да потому что я был… Пьян? Да нет, херня! Прекрасно отдавал себе во всем отчет! Но это было словно… Пытка, а я, как озабоченная перегретая долгим воздержанием тварь, насиловал ее, и чтобы наконец-то это все закончить… Я резко вышел! Последнее, что помню — Женькин писк, а затем задушенное тихое:
«Уже все? Можно я уйду?»…
— Я хочу уехать. Мне тут…
— Этого не будет. Даже не старайся. Задира вызывается помочь, когда его не просят, представь, что произойдет, если я на коленях приползу к нему и попрошу от нашего с матерью имени о колоссальном одолжении. Думаю, Шевцов начнет выскакивать из трусов… Потом есть «чистенький» Андрей, который запросто тебя закроет, натравив на ваш музыкальный вертеп свою Галку. Наш Лешка закует тебя, а мать будет приносить в импровизированную камеру еду — тут будет проще: «Что, сыночек, пожелаешь? Я все, любименький, смогу».
Перевожу на него атрофировавшиеся от гнусности окружающей действительности пьяные глаза:
— Я больной? Какой-то зверь неконтролируемый? Что со мной?
Батя замирает на одно мгновение, а потом с прищуром улыбается:
— А хрен его знает, Серый! У тебя странный склад ума, в пятнадцать лет окончить школу, а в восемнадцать с небольшим — институт, у тебя там скорее всего…
— Двухметровый червь высасывает мозг? Зомби атакуют?
— Желаешь проверить?
Я не прочь!
— Мне кажется, я здесь чужой, отец. Понимаешь?
— Ты долго не был дома, твое сердце зачерствело, а сам ты, как бешеный щенок, который мечется между шестью свободными сучьими сиськами… Определись и нажрись уже от пуза, Серый!
…Полночи я игрался с Женькиной грудью, она сопела и дрожала, как в первый раз. У нее, у нее… Такие розовенькие очень маленькие ареолы и обручальные колечки мелких пупырышек, как веночки у вершинок… Ну вот опять…!
— Пап…
— Угу.
— Я пойду?
— Домой?
— Нет, у меня есть еще дела. Что с мамой?
— Не трогай кроху сейчас, я сам с ней разберусь. Сережка?
— Да?
— Иди сюда, — отец расставляет руки по сторонам, приглашая к отеческому единению.
— Серьезно? Будем обниматься? Это как-то не по-пацански, я здоровый черт, ты это, как бы… Грозный батя! Вон, — пальцем указываю на его пояс, — ремень торчит, огромная пряха, как у ковбоя. Я подойду, а ты по заду отвалишь родительского благословения?
— За бугром так не принято? Ты очкуешь, что ли?
— Ну я ж не оправдал твоих надежд… Прилетит сторицей папкин гнев!
— У тебя еще есть шанс!
Сомневаюсь, батя, очень сомневаюсь…
Три дня назад был… Пока был Свят! Три дня назад… Пока я не трогал членом Женю… В ту конченую ночь я проснулся от странного колыхания кровати — землетрясение, цунами, апокалиптический удар, или я везунчик и это мой достославный персональный ад… Женька, по-царски завернутая в простыни, с прикрытой грудью, но с раскрытой жопой, растирала простынь с бешеным невидящим ни хрена взглядом жасминовой влажной салфеткой:
«Чика, что с тобой? Иди ко мне… Женя, что ты делаешь? — Ничего! — Это кровь? У тебя месячные… — Прошу прощения, что обломала тебе кайф! Я возьму домой и застираю простынь. — Да фигня вопрос! Господи! Что естественно, то небезобразно! Иди сюда… Жень? — Я хочу уйти! — Ночью? — Вызови мне такси, хочу домой. Мальчишки больше нет — услуги нянечки на ночь большому мальчику в оговоренное время не входят! Хочу… — Сколько?»… Одна звонкая пощечина! А потом… Ругня! Ругня! Отборный мат… Бабские слезы… И моя брошенная ей под ноги ярко-красная купюра. Женя подняла хрустящую бумажку, а я с высоко задранным носом отвернулся от униженной мной девчонки…