Любовь нам все прощает
Шрифт:
«Святик, Святик, Святик! Смотри, Сережа, как он ножками стучит, криволапенький, как колесо, а складочки, все симметричные — это очень хорошо… — Хорошо? — Значит, нет вывихов, нет патологий, нормально развивается ребенок, готов к шажочкам — скоро-скоро будет бегать малышок. Это же как рентген, только наяву — доктор же все объяснял. Ты прослушал? Но „колесики“ — это приговор. Господи, это будет так смешно, Свят — кавалерист, сошедший с лошади! — Он, мужик, Женя! Нам стройные копыта ни к чему».
А
Ножки, ручки, глазки, смех, чавканье, плевки… Игрушки, соски, подгузники и молочко… Наши вылазки в парк, на набережную, на гребаную природу! Да все я вижу, блядь! Его топот до сих пор стоит в моих ушах, а этот детский лепет — «мя», «бя», «ду», «же», и… «Па-ма»! М-м-м! Не могу! Сейчас взорвусь и вырву из материнских рук эту сверхнавороченную телефонную трубку. Что она там мямлит, как вроде хватку растеряла, теперь что ей не так?
«Я напоминаю, что Ваши статьи приняты, прошли процедуры рецензирования, там хороший показатель — восемь из десяти… Это замечательно! Женя, я Вас очень плохо слышу… Алло, алло! У Вас все хорошо, Вы не заболели?».
Башкой она тронулась, ма!
— Сергей, — отец прикасается рукой к моему плечу. — Ты… Сын, это, правда, неприлично…
Да насрать мне на эти правила приличия!
— И?
— Отойди, пожалуйста.
Разбежался! И сразу отошел! Ага-ага! Смотрю на отца звериным взглядом. Надеюсь, что мой красноречивый посыл до него дошел!
— Как ты?
Да как новенький! Что теперь не так?
— С Сергеем разговаривали после? — осторожно начинает.
После? После! Ах, сука, после… После того, как ты привел смазливого двадцатилетнего юнца, откинувшегося из армии, в мой дом с надменными словами:
«Вот Ваш сын, а это… Мой! Произошла досадная ошибка! Серый, Серый, отпусти мальчишку!».
Отпусти мальчишку? Да я к нему привык! Кровью слился, нежненькое мясо нарастил… Вы так элегантно позаботились об этом. Садисты!
— Нет, — бурчу.
— Я подумал…
— Бать, три месяца я жил с мелким, как с родным ребенком. Тупо его оберегал, строил уже какие-то планы, о будущем загадывал, а тут…
«Женя, Вам дают полторы ставки на кафедре, Вам следует явиться лично… Зачем? Вы еще спрашиваете?»
Мамочке смешно? Улыбается, смеется?
«Ну хотя бы для того, чтобы подписать контракт! Нет-нет, не ко мне домой — в институт, на кафедру… Вы…».
— Сергей, я подумал…
Добились своего? Теперь вдруг думать начали…
— Да, я слушаю.
— Ты мог бы поддерживать ребят, раз так…
— Взять шефство? Усыновить обоих? Оплачивать их хотелки? Найти демобилизованному бабу, как новоиспеченному, одинокому и слишком юному отцу? Что конкретно я должен еще сделать, а самое главное, на хрена?
—
— Не пойду.
Мне нужно находиться под этой конченной дверью и слушать, слушать, слушать. Возможно, мать переключится на громкую связь, и я услышу голос этой зашуганной латиноамериканской девчонки.
— Идем, — отец тянет меня за пиджак, — идем, идем. Ты, как дурной мужик, который вынюхивает бабские секреты. Это…
— У меня есть на то причины.
Ну, если бабы напрочь разучились разговаривать и слушать, то что еще остается делать ушлепнутым мужикам?
— Для подлости причины? Дай только повод, да?
Что? Я прищуриваюсь и всматриваюсь в отцовское лицо.
— Что ты сказал?
— Сергей, идем на улицу. Предоставь матери покой, она, маленькая, нигде никак не может уединиться, — отец мечтательно улыбается.
— Так брось ее, разведитесь на худой конец, дай ей дышать и отвали от мамы на хрен! — выплевываю ему в лицо.
Отец отходит от меня, сопровождая ссыкливую поступь странными движениями своих огромных рук. Сдается старый пес?
— Ты забываешься, сын! — предупреждающе рычит.
— Что? — щурюсь и сиплю сквозь зубы. — Что? Что?
— Успокойся, — гипнотизирует словами.
— Успокойся, «Сережа». Иди к себе, «сынок». Ты, «детка», ни в чем не виноват. Подумаешь, три месяца с «тобой» чужой ребенок поживет. Мы так переживаем за его будущее — не отдавать же его в детский дом или дом малютки, в конце концов. Казенное питье, мытье, нытье… Противно!
— Сергей, что с тобой?
— Со мной…
«Евгения, мне кажется, Вы нездоровы. Что-то произошло?».
Батя резко подскакивает ко мне, хватает за плечи и практически оттаскивает от кабинета, затем заталкивает в зал и быстро закрывает дверь. Становится спиной, как стена, утыкая свои километровые руки «в боки».
— Ты же не хотел этого пацана, а сейчас ведешь себя так, словно…
— И не хочу его — он мне на хрен не нужен. Чужой мальчишка, на халяву жрущий Ольгино молоко и гадящий на мою огромную кровать. Я…
— Перестань! И, — отец опускает взгляд, — прости нас, но…
Но по-другому мы не могли. Мы, Смирновы, привыкли всем убогим помогать! А кто теперь поможет мне?
— Хочу с матерью поговорить.
— Когда выйдет, тогда и обсудите с ней насущные проблемы.
— Я желаю убраться отсюда. Обратно, — становлюсь в нападающую стойку. — Устал и тут задроченно херово. Чужое все! Не для меня! Будем поддерживать отношения на очень дальнем расстоянии. Так будет лучше для всех, и в первую очередь, — указываю пальцем, — для вас, как для чересчур порядочной семьи. Отделаетесь, наконец избавитесь от дефективного «Смирнова» с огромной вавой в голове!