Любовь одна – другой не надо
Шрифт:
— Бля-я-я-ядь! — Шевцов растянуто канючит в трубку. — Она что, а-а-а-а, больна?
Надеюсь, нет! Ее недомогание, возможно, вызвано обычным несварением желудка. Наверное, съела что-нибудь не то или выпила за завтраком несвежее молоко, например, или отравилась этим бесконечным кофе, которое она глушит, словно не в себя… Неизвестность на хрен убивает, пока я подбираю нужные слова, а пока ищу свободное место для парковки, выслушиваю в трубку причитания ее отца.
— Гриш, она обследовалась? Была в больнице? Ты не в курсе? — замолкает, думает о чем-то, затем снова начинает медицинские
Нет, не понимаю!
— Я… Юр, не очень… — ерзаю на своем кресле, и, как небыстрая улитка, с мгновенной «суперскоростью» подползаю к высокому бордюру, останавливаюсь возле и, наконец, глушу мотор.
— По-женски, может? — заикаясь, уточняет.
Наталья не делилась интимными подробностями со мной. Посещала ли врача? Я этого не знаю. Меня не посвящала. Крутилась в одиночестве, сама. Сама! Сама? Я сейчас серьезно это слово вслух не произнес. Одиночество вдвоем, в супружеской надежной паре? По-моему, я проявил мужскую невнимательность, преступный эгоизм, надменную халатность по отношению к Черепашке? Обворожительные дела и жуткие по своей сути откровения! Вот это да!
Не знаю! Ни хрена ведь об этой женщине не знаю, как оказалось в очередной раз! Какой я клевый, просто-таки чересчур внимательный трехлетний пид.рас?
— Наташа падала до этого? — отец, похоже, настроился собрать анамнез, просто поговорив со мной по телефону.
— Ее тошнило, иногда голова кружилась. Она жаловалась на желудок…
Я все в шутку, мудила хренов, переводил. То посмеивался над ее утренними отсидками на унитазе, то мял слегка болезненные сиськи с дебильными словесными сюжетами о том, что не увеличить ли Наталье грудь «для бешеной прокачки молока». То… Я вел себя, как сволочь, откровенный хам, тупой задрот! Издевался, вроде в шутку, с юморком, поде.ом, над очевидно очень нездоровой женщиной, а теперь сижу в салоне автомобиля и занимаюсь соплежуйством, причитая над неизвестностью ее судьбы:
«Ах, что теперь тут с нами будет, со мной и нашим маленьким Петром?»
— Юр, я уже на месте. Как что-нибудь узнаю… — пытаюсь с неудобного разговора все-таки спетлять.
— Безусловно! — перебивает. — Держи нас в курсе. Велихов! — очень четко выдает мою фамилию.
— Да, — замираю.
— Мы с матерью и внуком ждем вашего с Натальей звонка!
Чей-то неизвестный номер настойчиво терзает вторую линию:
— Да-да, конечно. Юр, извините, но мне пора, — отключаюсь, перевожу звонок и грубо рявкаю. — Какого х. я надо? А?
— Гриша, э-э-э-э…
Наташенька! Пиздец, какой я милый «няшка»!
— Привет, жена, — укладываюсь лбом на верхний обод рулевого колеса. — Ната, ты где? Где, где, где… — отбиваю каждое вслух произнесенное слово своей за целый день задуренной головой.
— Я в больнице, — слышу, как жалко хнычет, стонет, еще, по-моему, пытается поплакать, но сдерживается, поэтому хрипит. — Ты не мог бы… Кхе-кхе… Прости, прости… Пожалу-у-у-йста!
— В областной? — поднимаю голову, прищурившись и зажав смартфон плечом, снимаю ремень безопасности и, не оборачиваясь, тяну с заднего сидения свое короткое пальто.
— Да. Я… Ты все знаешь?
— Да, конечно. Я навестил
— Гриша, пожалуйста…
— Иду-иду.
Вернее, я уже бегу! Взлетаю по ступеням, неосторожно сталкиваясь лбом и даже полным телом с такими же задуренными посетителями, как и я, в регистратуре нервно и с доселе неизвестным мне, эмоциональным психом интересуюсь, где у них находится приемный покой и, слава Богу, наконец-то, замечаю свою Велихову, сидящей возле кабинета с красноречивой надписью:
«Ультразвуковое исследование. Просьба соблюдать тишину! В верхней одежде не входить! СТОЙ!».
— Ната! — проскальзываю по кафельному полу и останавливаюсь точно перед острыми коленями жены. — Ты сильно напугала, милая, — хватаю маленькие ручки, уложенные, как у ребенка, на ногах. — Что с тобой случилось?
— Мне стало плохо, Гриша. Голова закружилась, а потом внезапно свет погас — помутнение и мрак, словно лампочку в коридоре выкрутили. Светло-светло, а потом — бац, и нет!
— Что тебе сказали доктора? — пристраиваюсь рядом, принуждая ее повернуться ко мне лицом.
— Все-все нормально, — опустив глаза, стесняясь, шепчет. — Сейчас нужно исключить беременность и тогда меня отпустят домой. Здесь я точно не останусь, ни за какие деньги. После того раза, — вскидывает взгляд, — не хочется находиться ни в одной больнице. Понимаешь?
Да-да! Еще бы! Наталья почти весь срок своего интересного положения провела в индивидуальной палате под неустанным оком бдящих за ее состоянием женских врачей. Там, кстати, и книжечку о нас спешно набросала. Это я потом узнал. Ее отец мне, между прочим, рассказал!
— Гриша? Велихов? Велиховчик, ау? — дергает мои ладони. — Ты меня услышал? Понял, что я сейчас сказала?
Чего-чего? «Велиховчик»? Хорошие дела! Это что-то новенькое подвалило! А про беременность, конечно же, услышал! Не понял, правда, что означает слово… «Исключить» в разрезе возможного физиологического положения жены?
— Что это значит, Натали? — спрашиваю о том, на чем с определением подвис.
— Докторам нужно подтвердить, что я не беременна. Хотя… — с какой-то настороженностью смотрит на меня. — Прости, пожалуйста. Я не уверена была…
Так-так, Наталья Юрьевна! Твое «прости»? Вот это «не уверена»? Да и еще «была»? Сейчас, стало быть, уверенности у пресноводной от падения на пол привалило? Или как это все следует понимать?
— Ты беременна, что ли? — ухмыляюсь, прикрывая один глаз. — Пузико уже растет, а ты выкармливаешь червячка? Черепашка носит Черепашку? Там, внутри, мелкий квартирант живет? — пытаюсь даже пощекотать. — Грызет тебя? Хрям, р-р-р, хрям-хрям! То-то я смотрю, ты стала очень много есть! Точишь яблочки по вечерам. Потом твои отлучки в ночные три часа, якобы за теплым молочком, а поутру — хрустяшки и банан. Наташа-Наташа… Снова залетела, что ли? Да?