Любовь одна – другой не надо
Шрифт:
— Это здесь разрешено? Клиника-то не специализированная. Нат, не хотелось бы двоечником из кабинета вылетать, — немного упираюсь и не спешу с больничной лавочки вставать.
— Идем со мной, пожалуйста, Гриша, — шепчет и тянет за собой. — Прошу! Ну?
— Наташа…
— Хочу, чтобы ты посмотрел.
— Посмотрел?
— На него… — поднявшись в полный рост, рассматривает с некоторым вызовом в глазах.
— На него?
— Я жду ребенка, Гриша.
Ну, наконец-то… Что и требовалось доказать!
Послесловие. Велиховы
—
И все! Все? Больше ничего не скажет? Ну, блин, прекрасно! И что теперь прикажешь с этим делать, Черепаха? Псина эта еще дурацкая рядом носится, словно кто чересчур несознательный хвост ей зажигалкой подпалил — ах, как жаль, что смельчаков на это дело не нашлось. Дать бы ей под зад с размаху, не жалея силы! Честное слово, я бы в свой удар всю мелкую душонку уложил.
— Пошла на хрен, тварь, — оскаливаюсь и ору собаке прямо в подвернувшееся для горловой экзекуции рыже-черное хрящевое ухо, тут же отставляю одну ногу с четким намерением дать волшебного пендаля под костлявый зад зачуханной то ли овчарке, то ли городской дворовой рыжей мрази. — У-у-у, ненавижу… А ну-ка, — бью ладонью по дергающемуся в опасной близости с моими ногами мокрому кожаному носу. — Сопли распустила! Бля-я-я-ядь! Иди сюда, Наташа! — последнее напутствие направляю к девке, застопорившей свой человеческий фарш в ветвях нашей местной флоры. — Я долго буду ждать, дуреха? Какого хрена? Дура, блин, набитая! Спускайся! Сколько можно нервы трепать? Какого ты туда залезла?
— А-а-а-а! Ты, ты, ты! Не смей! Не смей! Дурак! Ты дурак, живодер, Велихов! Ненавижу тебя! — орет не своим голосом Наташка. — Не трогай мою Катю! Катенька, — недорезанной свиньей ревет, — маленька-а-а-а-я. Я убью тебя! Велихов!
Сначала жопу с дерева сними, дебилка! Видимо, опыт с подбородком был не до конца усвоен. Шевцова решила повторить недавно преподнесенный мной урок?
— Заткнись, Наташа! Вот, смотри! — поднимаю руки, показывая застрявшей на ветвях Шевцовой, что ничего не имею против этой блядской твари.
Идиотка!
Фух, чтоб их недоразвитых черт к себе в гарем забрал! Хорошо хоть псина закрыла варежку и перестала тявкать, зато теперь, похоже, тварь внимательно следит за мной. Ненавижу этих сволочей, всех собак по очереди и эту, в частности, — вонючие, блохастые, плешивые, до жути надоедливые твари, у которых из пасти прет почти как из бездонной дырки общественного сортира в городском центральном парке.
— Наташа, я тебя поймаю. Прыгай, — выставляю руки, пытаясь убавить звук недовольства, глазами ей показываю, что нужно делать для того, чтобы с комфортом стать копытами на землю, — отпусти ветку, оттолкнись и ничего не бойся. Давай! Я готов! — дергаю своей импровизированной колыбелью,
Рыжая сука, останавливается рядом со мной, усаживает зад и, задрав морду вверх к скрючившейся на коряге в трех метрах от земли девчонке, высовывает розовый язык, видимо, дразнясь и демонстрируя свою собачью ухмылку недоразвитой Наташке.
Смешно блохастой! Если честно, я тоже не прочь бы над этой полоумной поржать. Младшая сестрица Зверя с какого-такого перепугу забралась на старое трухлявое дерево в школьном саду и, блин, не желает оттуда слезать. Дуру корчит! Ну, что сказать? Ей стопудово эта роль идет. И играть не надо, Ната, ты такая и есть!
«Я не могу, я боюсь! А будет больно, если я вдруг с этого насеста навернусь? А что, если я чем-то зацеплюсь, затем повисну на ветвях, и как тряпка на семи ветрах, стану гордо развеваться?».
С фантазией у девки все в порядке! Этой мелочи фантастические книги бы писать.
— Прыгай, я сказал, — ругательство, естественно, с шипением, но все же про себя, шепчу. — Прыгай, прыгай, прыгай, — заклинаю. — Домой пора! Где твой брат, Наталья?
— Не кричи на меня, — искривив губы, хнычет. — Ты пугаешь… Я не знаю…
Где ее старший брат? Где Макс? В конце концов, какого черта я вожусь с этой мелкой целкой?
— Как ты тут оказалась?
— Какая тебе разница?
И, правда! А может, бросить этих полоумных здесь?
— Гриш, ой! — жена пищит и быстро одной рукой обхватывает меня за шею, тут же утыкается лицом в мое плечо и, мне кажется, она хохочет. — Гриш, Гриша…
— У?
— Ты на руках меня несешь? Велихов, рыцаря из себя изображаешь?
Она права, все так и есть!
— Имеешь что-то против, женщина? — легонько встряхиваю ее тело, устраивая Наташу с небольшим комфортом на своих руках.
— С чего бы? Ты ведь…
— Ната, спотыкания на ровном месте — трижды только за последние десять минут, что-то да означают. Я думаю, — рассматриваю лицо своей довольно-таки легкой ноши, — это знак, милая.
— Знак? — ах, как красиво изумляется Наташка. — Знак чего?
— Знак! Просто знак, если тебе угодно.
— Господи! Знак чего или к чему? Предзнаменование, что ли? Ты веришь в эту чушь? — проводит своим носом по моей раскрытой шее.
— Я верю в заключение врача, в котором русском языком отмечено, что ты беременна, Наташка. При этом ведешь себя очень странно. Падаешь в глубокий обморок на вечеринках литературных дам, спотыкаешься, когда встаешь с кушетки в кабинете у сонолога, подворачиваешь ногу возле гардероба, а при пересечении порога областной больницы ты, прости меня, милая, чуть носом в землю не вошла.