Люди государевы
Шрифт:
К середине июля было приведено к присяге более 1600 человек.
Из подписавших отпорное письмо разысканы были не все, арестованные же отвечали в большинстве, что подписались, глядя на начальных людей, и потому, что имя наследника но означено. Если к присяге идти они были согласны, таких полковник задерживал до указу из Тобольска и писал в отдельный список.
А вот из сидевших с полковником Немчиновым немногие повинились. Лишь пушкарь Иван Третьяков да знаменщик Алексей Усков сказали, что не пошли, глядя на начальных людей. То же сказал ямщик Сергей Лосев. С полковником-де сидел случайно, пришел к нему по плотницкую снасть и остался, а гореть не хотел. Остальные
От жены Байгачева, Маремьяны, узнал в расспросе, что было от мужа ее два письма в начале июля с Иваном Кубышевым, а в последних числах пришел к ним в дом гулящий человек Ефрем и привез от мужа письмо в том, что живет-де он в пустыне и велел сына своего туда прислать.
Арестованный сын Матвей сказал, что отец будто живет в пустыне на Карасуке. Досадовал Батасов, что так и не узнал, известно ли было коменданту о противности до письма. Теперь же готовил его и арестованных подьячего Андреянова, Анику Переплетчикова, денщиков к отправке, тем паче, что из Тобольска пришел повторный указ доставить коменданта и людей, указанных в доносе Аники, в Тобольск.
С провиантом в городе становилось все хуже и хуже. Батасов распорядился выдавать вместо хлеба ячмень. Солдаты и особенно служилые татары требовали денежное жалованье. Кое-что им Батасов выплатил, продав с торгу, кто больше даст, имущество из запечатанных домов колодников. Домов таких набралось уже более двух десятков. Но те деньги помогли ненадолго.
Гора с плеч упала, когда 17 июля прибыл на дощаниках капитан Унковский. Он привез денежное жалованье и провиант на месяц. Задержавшись на неделю в Тобольске, Унковский получил нужные бумаги, по дела с лисицей решить не успел. Два раза пробовал встретиться с Замощиковым, но тот увильнул, и Унковскому пришлось обещать за лисицу из посольской казны. Постояв в Таре три дня, посольство отплыло далее.
Через четыре дня Батасов получил от Унковского отписку, что встретился ему казак Василий Савков, который ехал в Тару из Омской крепости и сказал ему, что у Железинки перевезлась через Иртыш казачья орда в пятьсот человек и пошла-де в Барабу, и ему-де, Унковскому, ехать стало небезопасно, поскольку конвой мал и «что учинитца над ним или над лошадьми, то-де его императорского величества интерес утратитца немало». Батасов срочно отправил нарочного в Омскую крепость с отпиской коменданту, дабы по возможности направить служилых людей на лошадях для оберегательства.
Наконец, решили отправлять первую партию арестантов в Тобольск. Проверяли еще раз кандалы, заковывали тех, кто еще не был закован. Караульные солдаты получали провиант на восемь дней, сколько занимает путь водой до Тобольска, писарь Паклин, подьячие Сабуров и Резанов просиживали допоздна, снимая копии расспросов.
К утру 27 июля все было готово, и арестантов в плотном окружении солдат повели к пристани на Иртыш, где стояли для них девять больших лодок. В колонне арестантов шли самые уважаемые в городе люди: дворяне Чередовы и Иван Бородихин, сотники Борис Седельников, Петр Шатов, Яков Петрашевский, пятидесятники Иван Белобородов, Иван Жаденов, Гаврила Быков, Василий Сборщиков, Никифор Перфильев, дети боярские, конные и пешие казаки, тут же с опущенной головой шел комендант Глебовский и жена полковника Немчинова, Катерина…
Весть о том, что уводят арестантов, мигом облетела Тару.
— Тятя! — раздался пронзительный крик, и Федор Терехов, шагавший с краю, невольно подался было на голос сына. Но в грудь ему тут же уперся штык.
— Назад!
Терехов, опустив голову, зашагал дальше. А народ все прибывал. На пологом спуске бабы догоняли колонну, совали узелки с едой, утирая глаза концами платков, выли в голос по кормильцам, коих, будто татей, уводили неведомо куда, неведомо за какие вины… С любопытством поглядывали, выйдя из юрт, татары и бухарцы за посадом. Один бухаретин, показывая редкие желтые зубы, взирал с верблюда на процессию с недвижной полуулыбкой…
— К лодкам не подходить! Не подходить! — размахивая шпагой, кричал в толпу поручик Маремьянов. Солдаты, встав цепью, не пропускали людей к воде.
Арестантов рассаживали в лодки по восемь-девять человек, им же самим предстояло грести по три человека с каждого борта. Караульные солдаты числом, равным числу арестантов, устраивались на носу и корме лодки.
— Скорей, скорей, разбирай весла! — распоряжался прапорщик Григорий Калтузин, глава конвоя. Но арестанты не обращали на него внимания. Прежде чем войти на лодку, каждый из них, перекрестясь, кланялся народу. Только комендант сел в лодку, ни на кого не оглянувшись, и, устроившись у кормы, закутался в епанчу.
— Прощайте, христиане! Безвинно страдаем!.. — начал было Яков Чередов, но к нему подлетел ястребом поручик Маремьянов и ткнул кулаком в бороду.
— Молчать! В лодку!
Толпа заволновалась. Заголосили громче прежнего бабы. Кто-то из пацанов швырнул камнем в Маремьянова, сбил треуголку.
— Отчаливай, отчаливай! — закричал он и, обернувшись, толпе: — Не напирай! Велю стрелять!
Заскрипели уключины, и лодки, подхваченные течением, понеслись и вскоре скрылись за поворотом.
Прапорщик Калтузин вез с собой в Тобольск отписку полковника Батасова, в которой сообщалось об отправке коменданта и семидесяти четырех арестантов под крепким караулом: прапорщик, кантернамус, два капрала и семьдесят солдат — и что 153 человека послать не на чем. Писал также о прибытии капитана Унковского, сообщал об орде, о том, что Падуша сидит, по-прежнему запершись.
Глава 40
Проснувшись, Иван Падуша сотворил шепотом утреннюю молитву:
— Боже, очисти мя грешного, яко николише сотворих благое пред Тобою, но избави мя от лукаваго: и да будет во мне воля Твоя, да несужденно отверзу уста моя недостойныя и восхвалю имя Твое святое, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков, аминь.
Из закута, отделенного занавесью, где обитали женщины, слышался голос Калашникова:
— Вот, девоньки, повязали они, разбойники, старца-то, а живота лишить, зарезать рука не подыматся: господь не дает. Тогда они его в лодчонку бросили и пустили по Иртышу, мол, мы не смогли порешить, пусть нехристи его жизни лишат. Токмо глядят: лодка та стала да вверх по течению сама собой двинулась. Поняли разбойнички, что на нем благодать божья, испужались, старца того достали на берег и отпустили… Ну идет он этта лесом, гля, на дереве икона Богородицы со Младенцем письма ветхого, и сияние от ее исходит… Обрадовался старец находке, взял с собой. Пришел в деревню, ночевать попросился, а у хозяв горе: сынок единственный в болезни. Руки у него сохнут и сохнут, бознат чего. Старец то узнал, дал сыну ихнему икону поцеловать, и исцелился паренек, и руки, как у всех, стали…