Люди сороковых годов
Шрифт:
– А скажите, за что, собственно, вы были расстрижены?
– спросил Вихров.
Добров с грустью покачал головой.
– Расстригли-то, пожалуй, почесть и за дело меня, - отвечал он.
– А именно?
– сказал Вихров.
– А именно, что благочинный тут наш, очень злобствуя на меня, при объезде владыки отметил меня, что поведеньем я слаб и катехизиса пространного не знаю; ну, тот меня и назначил под начал в Тотский монастырь; я, делать нечего, покорился, прибыл туда и ради скуки великой стал там делать монахам тавлинки с разными этакими изображениями! Монах, например, яйцо печет на свечке, а черт у него учится [73] ; вырежу все это из бересты и фольги под это подложу... ну, и все это таким манером шло, пока денежки у меня были... Нынче вот я отстал, мне ничего водки не пить, а прежде дня без того не мог прожить, - вышла у меня вся эта пекуния [74] , что матушка-дьяконица со мной отпустила, беда: хоть топись, не на что выпить!.. Стал просить у монахов взаймы, - не дают, да и нет, пожалуй, ни у кого!.. Раза два, матерь божья, на сеновале места присматривал, чтобы удавиться, а тут, прах дери, на мельницу меня еще с мешками вздумали послать, и жил тоже в монастыре мужичонко один, - по решению присутственного места. "Что ты, говорит, - жалуешься все, что выпить тебе не на что; свали мешок в кабак, целовальник сколько
– Однако не совсем же помиловали!
– заметил Вихров.
– Ну, да уж это бог с ними; спасибо, что на каторгу не ушел!
– отвечал Добров.
X
ДАЛЬНЕЙШИЕ РАССКАЗЫ ДОБРОВА
Через неделю после того Добров, одетый в новый сюртук, чистое белье и новые сапоги, сидел уже и переписывал Вихрову его сочинение, и только в некоторых местах он усмехался слегка и поматывал головой.
– Чему вы это, Гаврило Емельяныч?
– спрашивал его Вихров.
– Штука у вас тут какая славная написана, - отвечал тот.
В час они садились обедать; а после обеда Вихров обыкновенно разлегался в кабинете на диване, а Добров усаживался около него в креслах. Заметив, что Добров, как все остановившиеся пьяницы, очень любит чай, Павел велел ему подавать после обеда, - и Гаврило Емельяныч этого чаю выпивал вприкуску чашек по десяти и при этом беспрестанно вел разные россказни.
Присмотревшись хорошенько к Доброву, Вихров увидел, что тот был один из весьма многочисленного разряда людей в России, про которых можно сказать, что не пей только человек - золото бы был: честный, заботливый, трудолюбивый, Добров в то же время был очень умен и наблюдателен, так у него ничего не могло с глазу свернуться. Вихров стал его слушать, как мудреца какого-нибудь.
– Вот я сегодня у вас тут переписывал, что предводитель ничего с дворянами не может сделать, - это ведь и правда, пожалуй, - заговорил Добров в одну из послеобеденных бесед.
– Правда?
– переспросил Вихров.
– Правда!
– подтвердил Добров.
– Нынче вот они еще маленько посмирнее стали, а прежде такие озорники были, что боже упаси: на моей уж памяти один баринок какую у нас с священником штуку сыграл, - чудо!
Вихров навострил уши, заранее предчувствуя, что Добров непременно расскажет что-нибудь интересное.
– Какую же?
– спросил он голосом, замирающим от любопытства.
– Да священник-то, изволите видеть, был маненько любостяжателен; всего ему по приходу давай: и денег, и печеного хлеба, и нови всякой. Телятами живыми за всенощную в селеньях бирал. Ей-богу! Едем назад, а теленок у нас в телеге привязанным лежит; а другой раз и вырвется да бежать от нас, а мы, причетники, за ним... Только этот самый барин... отчаянный этакой был, кутила, насмешник, говорит священнику: "Вы, батюшка, говорит, крестьян моих не забижайте много, а не то я сам с вами шутку сшучу!" - "Да где я их обижаю, да чем их обижаю!" - оправдывается, знаете, священник, а промеж тем в приходе действует по-прежнему. Барин наш терпел, терпел, - и только раз, когда к нему собралась великая компания гостей, ездили все они медведя поднимать, подняли его, убили, на радости, без сумнения, порядком выпили; наконец, после всего того, гости разъехались, остался один хозяин дома, и скучно ему: разговоров иметь не с кем, да и голова с похмелья болит; только вдруг докладывают, что священник этот самый пришел там за каким-то дельцем маленьким... "Просите сюда!" Входит батюшка в кабинет к барину... Тот прямо ему кидается на шею: "Ах, друг сердечный, как ладно и хорошо, что ты пришел ко мне, я в великом несчастье!" - "Что такое?" - спрашивает священник. "Да вот, говорит, что: вчерашний день мы все пьяные ездили на охоту верхами, и один, говорит, у меня охотник с лошади свалился, прямо виском на пенек, и убился. Теперь мне, того гляди, не поверят, что он сам собой убился, так как в этом случае в лесу
– называет там его по имени, что вы его не убили, а сам он убился?" - "Да, говорит, друг любезный, потяну ли я тебя в этакую уголовщину; только и всего, говорит, что боюсь прижимки от полиции; но, чтобы тоже, говорит, у вас и в селе-то между причетниками большой болтовни не было, я, говорит, велю к тебе в дом принести покойника, а ты, говорит, поутру его вынесешь в церковь пораньше, отслужишь обедню и похоронишь!" Понравилось это мнение священнику: деньгами-то с дьячками ему не хотелось, знаете, делиться. "Вынесу, думает, с работником гроб в церковь, обедню с пономарьком, - простенькой такой у него пономаренко был, - отслужу и похороню". Условились они таким манером... В самую полночь к попу в воротцы - стук, стук! Выходит он... Гроб привезли, оказывается, с покойником... Велел он к себе в светелку этот гроб поставить. Уехали эти самые возчики обратно. Лег поп с попадьей своей на постельку. Не спится им, однако. "Батюшка, - говорит попадья, - и свечки-то у покойника не горит; позволено ли по требнику свечи-то ставить перед нечаянно умершим?" - "А для че, говорит, не позволено?" - "Ну, так, - говорит попадья, - я пойду поставлю перед ним..." - "Поди, поставь!" И только-что матушка-попадья вошла в горенку, где стоял гроб, так и заголосила, так что священник испужался даже, бежит к ней, видит, - она стоит, расставя руки... "Батька, батька! кричит.
– У нас, говорит, это не покойник, а медведь в гробу-то!" - "Как медведь?" - заглянул в гроб, видит - шкура содрана с медведя, обернут он, как следует, в саван, лежит словно бы и человек. Тут священник и вспомнил слова барина: "Сшучу с тобой шутку!" "Ах, говорит, псы экие, балагуры! Но за что же, - промеж тем он думает, - он мне тысячу-то рублей дал? И как и куда ему девать теперь этого медведя?" Вдруг затем послышались колокольцы, шум, гам, двери в светелку эту растворяются, входит сам помещик, за ним исправник, заседатель... "Вот, говорит, господа, я спьяна, за тысячу рублей, подкупил священника похоронить медведя у церкви, по церковному обряду, а вот, говорит, и поличное это самое находится у него в доме!" Священник туда-сюда, отшутиться было хотел, но они постановление написали, требуют, чтобы и он зарукоприкладствовал... Священник испугался, почесть на колена стал перед ними, и мало что тысячу, которую взял у помещика, отдал, да и свою еще им приплатил!
Вихров усмехнулся.
"Что же это такое!" - подумал он и обратился к Доброву с новым вопросом:
– А что, скажите, бывает ли нынче это приневоливание помещиками женщин?
– Бывает, случается, - отвечал тот, - усадьбу Кривцово, чай, знаете?
– Знаю.
– Вот тут барин жил и лет тридцать такую повадку имел: поедет по своим деревням, и которая ему девица из крестьянства понравится, ту и подай ему сейчас в горницы; месяца два, три, год-другой раз продержит, а потом и возвращает преспокойно родителям.
– Как же братья и отцы допускали до этого?
– Ну, и грубили тоже немало, топором даже граживали, но все до случая как-то бог берег его; а тут, в последнее время, он взял к себе девчорушечку что ни есть у самой бедной вдовы-бобылки, и девчурка-то действительно плакала очень сильно; ну, а мать-то попервоначалу говорила: "Что, говорит, за важность: продержит, да и отпустит же когда-нибудь!" У этого же самого барина была еще и другая повадка: любил он, чтобы ему крестьяне носили все, что у кого хорошее какое есть: капуста там у мужика хороша уродилась, сейчас кочень капусты ему несут на поклон; пирог ли у кого хорошо испекся, пирога ему середки две несут, - все это кушать изволит и похваливает. Только раз это бобылка приходит к нему тоже будто бы с этим на поклон: "Батюшка, ваше высокоблагородие, говорит, я, говорит, сегодня родителей поминала, блины у меня очень поминальные хороши вышли!" - и подает ему, знаете, чудеснейших блинов. Начал барин кушать, целый десяток съел, а старушонка промеж тем куда-то пропала, спряталась; вдруг с барином после того тошно, тошно... приказывает он старушонку разыскать. Дочурочка ее тоже убежала, в лесу уж нашли, а барину все хуже и хуже; два дня промаялся и помер - ну, тоже родных-то около него никого не было. Мужички и дворовые побоялись что-нибудь заявить начальству, полиция не вмешалась, так дело и замялось. Старушонка эта опять в деревню после его смерти явилась. "Эти блины, говорит, я сама ела и священники ели"; те точно что помнят, ели блины, но ничего с ними не было. Ну, и был ли тут трех какой-нибудь или нет, - богу судить, но я и до сей поры, сударь, - продолжал Добров, видимо одушевившись, - не могу мимо этого самого Кривцова идти или ехать спокойно. Помните дом этот серый двухэтажный, так вот и чудится, что в нем разные злодейства происходили; в стороне этот лесок так и ныне еще называется "палочник", потому что барин резал в нем палки и крестьян своих ими наказывал; озерко какое-то около усадьбы тинистое и нечистое; поля, прах их знает, какие-то ровные, луга больше все болотина, - так за сердце и щемит, а ночью так я и миновать его всегда стараюсь, привидений боюсь, покажутся, - ей-богу!..
– А не знаете ли вы, Гаврило Емельяныч, - спросил его потом Вихров в одну из следующих послеобеденных бесед, - какой-нибудь истории, где бы любовь играла главную роль; мне это нужно для сочинений моих, понимаете?
– Понимаю-с, - отвечал Добров, - мало ведь как-то здесь этого есть. Здесь не то, что сторона какая-нибудь вольная, - вот как при больших дорогах бывает, где частые гульбища и поседки.
– Да ведь, любезный, - возразил Вихров, - там сейчас же и в разврат это переходит.
– Да-с, это точно... Здесь что ни есть девицы, али женщины, много честней супротив других мест.
– Но все-таки они любить и чувствовать должны.
– Известно, что на душе у нее бог знает что, может, кипит; не показывают только, стыдятся и боятся того.
– Но они, однако же, с предметами любви своей разговаривают, выражают свои чувства к ним, - вот это бы мне хотелось схватить.
– Нет, надо полагать, не разговаривают: стыдливы и девки и парни; жмутся друг с другом, целуются, - это есть.
– Но, однако, я все-таки жду от вас истории о любви, - перебил его Вихров.
Добров усмехнулся немного.
– Да что ж такое мне вам рассказать, - проговорил он.
– Вы, кажись, знаете Катерину Петровну Плавину: сын-то ее словно бы жил с вами, как вы в гимназии учились?
– Жил, знаю, а что?
– Вот у него с маменькой своей какая по любви-то история была, сильнеющая; он года с три, что ли, тому назад приезжал сюда на целое лето, да и втюрился тут в одну крестьянскую девушку свою.