Люди сороковых годов
Шрифт:
Арестант на это еще более усмехнулся.
– Уж это, ваше благородие, командовали нам, приказывали многие! Нет-с, я не солдат, - отвечал арестант, и насмешливая улыбка по-прежнему не сходила с его губ.
– Но где же ты пробывал все время до острога?
– продолжал спрашивать его Вихров.
– Да где, ваше высокоблагородие, пробывал?.. Где день, где ночь!
– Но где же именно? Что за ответ: где день, где ночь.
– Не упомню, ваше благородие.
– Как не помнишь!
– воскликнул Вихров.
–
Арестант моргал только при этом слегка глазами.
– Не упомню-с!
– повторил он еще раз.
– А ты где жил?
– обратился Вихров к другому арестанту.
– А я там же, где и он, супротив его-с!
– отвечал тот с еще большим, кажется, нахальством, чем товарищ его.
Прочие арестанты довольно громко при этом засмеялись, и Вихров сам тоже не мог удержаться и усмехнулся; а смотритель развел только горестно руками.
– Вот и поговори с ними, и посуди их, - произнес он как бы сам с собою.
– Что же такое они вам нагрубили?
– обратился к нему Вихров.
– То, что не слушаются, делают - что хотят! Голубей вон под нарами завели; я стал их отбирать, не дают!
– Вы заводили голубей?
– спросил Вихров опять первого арестанта.
– Да, это виноваты, ваше благородие, точно что завели: скучно ведь здесь оченно сидеть-то, так эту забавку маленькую завели было...
– Да где же вы достали голубей?
– Я достал, - отвечал арестант откровенно.
– Меня к допросу тоже в суд водили, я шел по площади да и словил их, принес сюда в рукаве; тут они и яички у нас нанесли и новых молодых вывели.
– Но все-таки, когда смотритель стал у тебя требовать их, отчего ж ты не отдавал их ему?
– Жалко, ваше благородие, было: мы тоже привыкли к ним; а потом мы и отдали-с!
– Отдали?
– обратился Вихров к смотрителю.
– Отдали-с! Голуби-то у меня и теперь с опечатанными крыльями гуляют на дворе. Прикажете принести?
– говорил смотритель.
– После. В этом только грубость арестантов и состояла?
– прибавил Вихров.
– Нет, вон за этим молодцом много еще и других историй, - произнес смотритель, показывая на первого арестанта, - его вон на двор нельзя выпустить!
Арестант при этом заметно сконфузился и потупил глаза в землю.
– Почему нельзя выпустить?
– спросил Вихров.
– А потому-с...
– отвечал смотритель и, как видно, не решался доканчивать своего обвинения.
– Все это одна напраслина на меня, ваше высокоблагородие, - говорил арестант окончательно сконфуженным голосом.
– Какая же напраслина - на других же не говорят.
– Это все, ваше высокоблагородие, Гаврюшка вам солдат насказал, говорил арестант.
– Ну, хоть и Гаврюшка - что же?
– А то, ваше благородие, что он перед тем только четвертак с меня на полштофа требовал.
– За что
– вмешался в их разговор Вихров.
– Прах его знает!
– отвечал арестант, по-прежнему сконфуженным голосом.
– В чем же именно он еще обвиняется?
– отнесся Вихров к смотрителю.
– А в том, ваше высокоблагородие, что по инструкции их каждый день на двор выпускают погулять; а у нас женское отделение все почесть на двор выходит, вот он и завел эту методу: влезет сам в окно да баб к себе, арестанток, и подманивает.
Арестант при этом обвинении окончательно уже покраснел, как рак вареный. Прочие арестанты - кто тихонько смеялся себе в кулак, кто только улыбался.
– И те подходили к нему?
– спрашивал Вихров.
– Еще бы! Бунт такой на меня подняли, когда я запретил было им к окнам-то подходить: "Что, говорят, ты свету божьего, что ли, нас лишаешь!" Хорош у них свет божий!
– Что же, ты подманивал арестанток?
– спросил Вихров арестанта.
– Да так, ваше благородие, пошутил раз как-то, - отвечал тот.
– Да, пошутил! Отчего же Катька-то в таком теперь положении?
– Я ничего того не знаю.
– Кто же знает-то - я, что ли?
– Да, может, и вы; я неизвестен в том.
– Как же я? Ах ты, подлец этакой!.. Вот, ваше высокородие, как они разговаривают!
– жаловался смотритель Вихрову, но тот в это время все свое внимание обратил на моложавого, седого арестанта.
– Ты за что посажен?
– обратился он к нему, наконец, с вопросом.
– За покражу церковных вещей-с, - отвечал тот.
– Что же такое он вам грубил?
– обратился Вихров к смотрителю.
– Да тоже вон голубей-то не давал, - отвечал тот.
– И больше ничего?
– Больше ничего-с.
– Отчего ты такой седой - который тебе год?
– спросил Вихров арестанта.
– Двадцать пять всего-с. Я в одну ночь поседел.
– Как так?
– Так-с! Испугался очень, укравши эти самые вещи.
– Но как же ты украл их?
У парня при этом как-то лицо все подернуло и задрожали губы.
– Я-с, - начал он каким-то отрывистым голосом, - за всенощную пришел-с и спрятался там вверху на этих палатцах-то, что ли, как они там называются?
– На хорах.
– Да-с!.. Священники-то как ушли, меня в церкви-то они и заперли-с, а у спасителя перед иконой лампадка горела; я пошел - сначала три камешка отковырнул у богородицы, потом сосуды-то взял-с, крест, потом и ризу с Николая угодника, золотая была, взял все это на палатцы-то и унес, гляжу-с, все местные-то иконы и выходят из мест-то своих и по церкви-то идут ко мне. Я стал кричать, никто меня не слышит, а они ходят тут-с! "Подай, говорят, подай нам наше добро!" Я хочу им подать, а у меня руки-то не действуют. Потом словно гроб какой показался мне.