Меч и его Эсквайр
Шрифт:
Что это посетило меня, думал я почти всю неделю: обман, морок или ответ на те неудобные вопросы, какие я задал Эстрелье? Касаемо Фалассо я уже решил, что в ее посягательстве на мою плоть нет ни малейшего сомнения. Она легко умела снимать засовы с двери и, по-видимому, надевать и носить парик из своих же состриженных волос, так что границы между моим сновидением и нашей общей явью были изрядно стерты.
По крайней мере, я ждал нового визита моих дам еще с большим нетерпением – а они всё не являлись. Должно быть, у нашей мейсти Эстрельи имеется дом в пригороде Вробурга, размышлял я. И,
Тем временем я тренировал свое тело, ночью тайком выворачивая одеревеневшие суставы, а днем – открыто понуждая моих стражей прогуливать меня по дому и саду, что они делали с явной неохотой, но и с оттенком страха. По всей видимости, мои патронессы были не из тех женщин, о которых легко забывают.
Явились они обе под вечер восьмого дня и сходу взялись за мое бренное тело. После того, как меня засунули во всегдашнюю лохань, на совесть вымочили в густой травяной похлебке и в четыре руки растерли жестким полотенцем, мне позволено было облачиться в ещё ненадеванный парадный халат: густо-синего атласа, с узором из перламутра и рыбьей кожи.
– Отцу подарили паломники, а он не носит, – кратко объяснила моя мейсти. – Брезгует. И верно делает: такое ведь жрецы ба-нэсхин надевают на праздники. Язычники и кастраты.
И повела меня ужинать. Снова пряности, снова необычные запахи и вкус – я уже понимал, зачем.
Под самый конец трапезы Эстрелья подняла меня с места за руку и сказала необычно холодным тоном:
– То, что я делаю с вами теперь, считается дурной приметой и вообще не комильфо, как говорят в Готии. Но правда и то, что ваш старший друг и мой родной дед нарушил это правило с великой пользой для общего дела. Смотрите.
В дальнем от стола углу на двух стульях лежал плоский сундук – что в нем находилось, я понял еще до того, как Фалассо откинула крышку. Прямой двуручный меч весом ровно в пять с половиной фунтов, со ртутью, залитой в узкий внутренний канал для силы удара. Поскольку ртуть ядовита, а клинок может быть хрупок, на стали пониже перекрестья не так давно стали делать метку: две перевитых между собой змеи. В самом перекрестье клинка и узкой гарды была изображена разогнутая вверх корешком книга.
– Твой?
– Самый лучший из наших. В основном мой. Зовут Кьяртан. Похож на отцов Кларент как видом, так и названием. Кьяро, Клар – «Чистый». В ножны я его почти не опускаю – держу нагим. Заточка и так почти не сбивается.
– А что написано в книге?
Внезапно я понял, что сбиваюсь на патетику. Книгой называют у нас лишь одну из них, а ведать, что в ней написано, означает постичь суть и смысл всего бытия.
– Что написано на этих страницах, – Эстрелья поняла и усмехнулась, – пускай отыщет и прочтет вас само.
Завладела моей рукой и впечатала ее ладонь – не в украшение, нет. В совершенно гладкую стальную поверхность палаческого клинка.
…Рука моя касается лезвия боевой шпаги, выдвинутой из ножен: жест не просто бессмысленный – в моем положении вообще издевательский. Ночь нехотя переходит в утро. Наши противники обладают неким рыцарством… что уж там,
Ветра нет, нет и приказа рабам ворочать весла. Парусные кьорги и драггары , с округлыми боками и неуклюжей кормой, сбились в неповоротливое стадо внутри чужой заградительной цепи. Ба-фархи несут ее в пастях, сзади них или рядом виднеются крохотные фигурки их наездников: висят на поводе или колышутся близ щеки серьгой. Мой приятель уже пояснил мне, что всё это затеяно не ради атаки – первый же рывок может порвать этим чудищам рты, – но чтобы правильно держать строй и не выходить из него. А за плотным рядом ба-фархов – тяжелые грузовые плоты, крошечные юркие лодки курьеров, сдвоенные ради устойчивости боевые плоскодонки с выдвижным килем. И народу в них – как песка на дне океана, как морских брызг над волнами в бурю.
– У доброй трети – длинные луки с поджигательными стрелами, – говорю я. – Ба-нэсхин пропитывают их смесью, которая может тлеть часа два-три и не гаснет от воды.
Он кивает:
– Уж я-то знаю, сам эту пакость для Мора сочинял. На основе сырой нефти и вареного льняного масла.
– То-то наш принц тебе синекуру придумал: с противником задушевную беседу вести.
– Мне-то что: я в огне не горю, в воде не ржавею, не гнусь перед высшими, не ломаюсь перед теми, кто ниже. А вот у вас на каждом судне пороховой погреб – со здешними морскими лошадками воевать. И нижняя палуба вся им запакощена подчистую. Как решишь, амир-аль-бахр?
– Важно не как я решу, а с какой охотой люди мне подчинятся. Я самый молодой из Ортовых адмиралов, да и прошлое мое не с соленой водой связано. Любовь моряков завоевал, мирный авторитет тоже, но военный…
Так вот и думай, что им больше придется по душе, – он смеется не сказать чтоб радостно. – Резаться в ножи до кромешной победы или поджать хвост под самую ватерлинию.
– Если я потеряю флот, в следующий раз короля Ортоса возьмут голыми руками, – отвечаю я. – Не только ба-нэсхин, живущие по обе стороны морского берега. И твои любимые скондийцы вряд ли опоздают на раздачу.
– Ну, оно конечно, их Орт не пойми на каком основании под себя подверстал, но ведь налогами не давит, пушнины и сухофруктов не требует, вот они и не против. Очевидно, понимают, что у палки нередко бывает аж два острых конца, – отвечает он. – Либо король ее в руки возьмет, либо Амир Амиров.
– Ну, тогда так. На флагмане я приспускаю свой штандарт на треть, флаги на прочих корытах – до половины. В знак уважения к противнику. Езжай к Моргэйну, Хельм, и договорись о парламентерах. Скажи ему, что я готов сдаться и прошу только выпустить корабли с миром и без бортовых орудий, которые Морские – Моровские Люди могут хоть утопить, хоть себе забрать. Кто из моих моряков пожелает, пусть переходит на плоты: подружек себе уж, поди, отыскали на том чертовом святом острове. Или приятелей.