Меч и его Эсквайр
Шрифт:
Небольшая позолоченная рака содержала в себе еще один футляр, из эбена. В нем покоился резной шар из древней кости животного по имени маммут, или подземная мышь. И уже оттуда священник с благоговением достал как бы розу из черного янтаря, вложив ее мне в ладони.
Как бы искра тотчас прошила мне руки до самых запястий. Я тихо ахнул.
– Он ответил, – монах кивнул мне и бережно отнял святыню.
– Я не слышал ничего – ни ушами, ни сердцем, ни душой, – воспротивился я.
– Ты скоро услышишь, амир, – ответил он. – Слова придут к тебе вместе с семенем, что зачало вас обоих, и с молоком, которое вскормило тебя и Юханну. Только побудь здесь еще немного – или даже того не надо: просто иди и
И благословил меня.
Когда во мне появились эти строки? В детстве я слышал их на паперти от безумной вестфольдской нищенки, что, как говорили, потеряла в море мужа, готского рыбака, за которым уехала в другие земли и позже вернулась доживать дни. Она имела привычку трижды, а то и более повторять середину каждой строки, с подвывом поднимая тон к их концу. Но позже слова эти и мелодия стерлись, как я полагал, без следа.
Вот она, эта песня, это смутное и темное предсказание фрайбургской вельвы или сивиллы.
Не вернётся никто – только в дверь постучит чужак,
Тот, что, верно, блуждал – в глуби кромешной могилы.
Нет сказаний про ту – что стояла, зажав в кулак
Из ряднины свой плат – и вряд хоть слезу уронила.
Лишь полуночи свет – загорится в ответ ветрам,
Только ртутная мазь – не сглазь! – на бездну прольется,
Из чешуй твой челнок – в шуршащий войдет песок,
Мой любимый чужак – мой враг – вина изопьет из колодца.
Значило ли это, что я не вернусь в Скон-Дархан? Или вернусь, но совершенно чужим, снова вечным странником, будто бы и не было сих плодоносных лет, когда я вязал и разрешал, расчищал и строил? Я не знал: однако страшиться было уже поздно. Всё уже решилось независимо от того, хотел я того или не хотел. И на пальцах моих уже остался от сердца Юханны еле заметный и такой неправдоподобный черный налет – будто гагат слегка стирался о них, пылил, как говорят ювелиры.
Наш небольшой караван, состоящий из десяти подседланных лошадей, пяти заводных и пяти вьючных, которых тоже можно было при случае использовать под верховое седло, тянулся вдоль улиц и парков Вард-ад-Дунья, будто и он, и земля моя, покрытая заснеженными, спящими садами, рассеченная чешуйчатыми, вьющимися змеиными путями, была бесконечной. Так долго – и так тоскливо.
Однако границу мы пересекли куда раньше, чем хотелось, и дальше двигались по широкой дороге, вымощенной плоскими известняковыми плитами, местами выщербленными. Неважная замена почти не снашиваемой армированной черепице Скандии – новинка, которую я успел внедрить, – однако и то хорошо, что король даже в годы войны не допускал на ней разбоя и потравы. И мы, и наши животные шли невредимо: мы – располагаясь на привал на специально отведенных для того придорожных площадках, кони – выбивая копытом из-под снега мерзлую озимь. Было весьма любезно для местных властей постоянно подсеивать на обочинах главной франзонской дороги кормовой овес, рожь и пшеницу, подумал я. Стоило бы и мне… нам завести нечто подобное. Не для солдат, а для купцов.
И еще мельком проскользнуло в мыслях: что Ортос с нашими беглыми, в таком случае, делает, чтобы не вредили? На бойцовое петушиное мясо пускает?
Вот так шли наши кони – без приключений и без большого почета. Время от времени попадались отдельные пешеходы и тележки, запряженные одвуконь, даже небольшие группы путешествующих, однако воинских отрядов, которые шли в нашу сторону, не попадалось. Нашу – или одну с нами? Снова мысль моя раздваивается не к добру.
Наконец показались более или менее знакомые места. Тут я когда-то охотился с приятелями, покупал на ярмарке наряды, съестные и оружейные припасы, даже на пару с Хельмом, переодевшись, бегал за смазливыми крестьяночками. Только вот всё это поглотил разросшийся город.
Когда-то я весело проводил здесь свое молодое время.
А теперь старик ехал отдать долг зрелому мужу…
Укрепленный город на первый взгляд показался мне почти прежним. Те же крутые подъемы и широкие каменные ступени, что мешали всадникам и повозкам, отчего внутрь стен входили по преимуществу пешком или восседая в паланкинах. Стражники, проверяя наши документы, любезно объяснили мне, что теперь здесь находится королевская резиденция, казармы Ортовых гвардейцев, а также особняки самых приближенных к нему лиц. Оттого и врата укрепили и сделали тройными.
Внутри Вробургской цитадели на месте привычных мне ярких сезонных цветов господствовали одни военные краски. Флаги, стяги и вымпелы, узкие раздвоенные косицы – флажки отрядов морской пехоты, гербы на плащах, щитах и фасадах, шнуры, аксельбанты и веревки через плечо. Из-за всего этого нам пришлось петлять и плутать, ища объездных путей, и я кстати полюбовался через щель между домами на памятную мне главную площадь. Арена наших с Хельмом трудов была превращена в амфитеатр с дубовыми скамьями, что были намертво закреплены на земле. Посередине было некое возвышение наподобие древней румийской схены для актеров, из чего я заключил, что тут есть кому продолжить весь букет старинных традиций.
Ближе к концу дня мы расположились в специальном гостевом доме для королевских гостей и чужеземных посланцев и тут же выгрузили свое имущество. Почти всех моих сопровождающих и добрую половину лошадей я отправил назад, оставив себе лишь двоих старинных – то ли слуг, то ли помощников. И дал о себе знать королю – хотя это было скорее данью вежливости. Король и так был осведомлен.
Он принял меня через неделю – как раз были официальные то ли проводы рекрутов, то ли представления вестфольдских и готийских дипломатов. Королева Библис там не присутствовала: в кулуарах говорили, что не отходит от дочки, которой последнее время сильно нездоровится. Бледная немочь, похоже.
Ортосу вовсю шел пятый десяток: по-нашему – муж в полном расцвете сил, да и семя Хельмута должно было сказаться. Однако он выглядел едва ли не моим ровесником: уже не тонок, а просто худ, движения ломкие, как прошлогодняя ветка, щеки впали, глаза, по-прежнему сохраняющие молодой азарт, слегка повыцвели. Словом, сдал позиции он изрядно. На людях мы обменялись малозначащими любезностями, но уже прощаясь со всеми, он показал мне глазами: жди.
В самом деле, почти тотчас же после исхода публики подошел его камердинер (никак не Фрейр, тот явно поднялся повыше) и сообщил, что их величество переоделись в домашнее и ждут меня.
Когда меня привели, Ортос ходил взад-вперед по своим малым покоям, облаченный в теплую распашную камизу скондийского покроя.
– Дэди Арм, рад тебя видеть.
Я молча кивнул и поклонился. И тут он с ходу спросил:
– Ты можешь дедовой властью и отцовским именем урезонить мою жену вместе с ее сыном?
Бахиру? В чем дело? О ней самой я услыхал впервые.
– Разве моя дочь…
– Мы разъехались, это неофициально, разумеется. Она безвыездно живет во Фрайбурге и через день наведывается в свою отчину. Ну, своего милого сынка. Заправская аббатиса и мою дочь на тот же путь наставляет. Принцессу Бельгарду. Тебе ничего такое имя не напомнило – когда мы огласили нашу радость по поводу ребенка в официальном извещении?