Меч истины
Шрифт:
Потом увидела, кому она это тело напоказ выставила. Визарий сидел на бревне, щурился. Рубахи на нём нет, гладкая кожа влажно поблёскивает в свете костра. Каждый шрам я знала на этом теле, каждую чёрточку в лице! Лицо и нынче хорошо видно, можно было прочесть спокойствие и безмятежность. Богиню видел, нравилась она ему – улыбался. Но с бревна не вставал.
А вот меня не видал. И я ровно обмерла – не могла кинуться, обнять, прижаться к живому!
– Слишком хорош, а? – спросила Богиня, и я поняла, что она-то меня зрит.
Подошла к Визарию сзади, положила ладони на плечи:
–
Он глубоко вздохнул, зажмуривая глаза. Всегда так делал, когда ему сладко было. Узкие ладони гладили плечи, касались груди, бесстыдно крались ниже. Он её не гнал. У меня же всё сводило внутри, словно это меня трогали жадные руки. Я вдруг поняла, что тоже стою нагая, и подлое тело похотливо изгибается, требуя ласки.
– Устоишь, амазонка? – спрашивала Богиня у меня. – Живым – живое!
Какое устоять – я ровно расплавилась вся! И оказалось, что не она, а я стою у него за спиной, касаюсь плеч, погружаю пальцы в намокшие от пота волосы… Только волосы эти вдруг стали тёмными. Мужчина запрокинул голову, выдыхая сквозь сжатые зубы – я узнала Александра. А тело, знай себе, тянулось, льнуло к нему!..
Вырвалась из сна, тяжело дыша. Жаркая ночь была, и постель подо мной жаркая, сбившаяся, влажная. Проснулась, и уже понимала, как изгибает меня в тяжкой истоме. И страшно, и тошно, и сладко!
Никогда этого не было прежде со мной. Двадцать лет как во льду жила, пока Марк не разбудил. После же, когда случалось мне вот так возгореться, он был рядом. И в такие ночи не знала я ни сдержанности, ни стыда. Отчего же теперь, когда его нет, тело словно обезумело? Неужто не понимает, глупое, что некому тоску утолить?
Или это меня Богиня испытывает? С чего бы иначе обернулся мой единственный чужим, почти незнакомым мужчиной? С того ли, что внешне едва похож? Жестока она, моя Богиня. Великая Мать учила, что люба ей лишь суровая девственность. Но судьба каждой девы – стать женщиной, познать сладость любви и восторженную боль материнства. Расцвести и созреть плодом, не облететь пустоцветом. Когда бы иначе было, не стала б она облегчать роды, помогать младенцам появляться на свет. Или нет для неё греха в любви, а просто не повезло девственной охотнице повстречать того единственного, ради которого не жалко воли и красоты? Не потому ли послала мне этот сон, что я совсем не понимала её прежде? Корила себя за любовь, а надо было покориться ей. А теперь чего Богиня хочет? В чём я опять неправа?
Я себя превозмогла, встала, накинув покрывало, и пошла вон. Река плавно текла, блестела под луной. Вода была тёплая, но всё же остудила пылающее тело. Я погрузилась с головой, коса намокла, потянула вниз. Но я некоторое время плыла под водой, давая себе опомниться. Когда вынырнула, рассудок уже возвращался ко мне.
После купания на воздухе показалось даже прохладно. Я отжала косу, закуталась. По спине бежали мокрые ручейки. Возбуждение прошло без следа.
Неужто это теперь будет так? Чего же я хотела? Баба я, себе на горе. Молодая к тому же. Сколько лет пройдёт, пока женское уймётся? Как я прежде боялась мужчин! Но тело всё позабыло, ласки хочет. И всё равно ему, что нет со мной того, кому всё доверяла. Стал он прахом, не встречу
А мне что же теперь? Смерти ждать в надежде на встречу? Или другого найти… что я – нашёлся уже! Устоишь, амазонка?
Как же оно будет?..
Ровно он мои мысли подслушал:
– И всё же, почему ты всё время ходишь по ночам, благородная амазонка?
Стратег стоял на высоком берегу под самой стеной. Пластины доспехов холодно светились. Я промолчала. Не хватало ему знать, почему. И в голосе не уверена, захрипит ещё!
Сухая глина посыпалась под ногой. Александр соступил на шаг, подал мне руку, помогая подняться. Я оперлась с опаской. Нет, безумие не вернулось, не пронизало.
– Ты ничего не боишься, женщина?
Я пожала плечами:
– Никто не объяснил мне, чего надо бояться.
Стратег шёл рядом, но не делал попытки коснуться рукой. И то хорошо – не уверена, как бы проклятое естество себя повело.
– Скажи мне, Александр, чего боитесь вы все? Филомен рассказал про ламий, но не их же, в самом деле?
Он хмыкнул и пожал плечами:
– Нет, я не думаю, что это ламии. Но то, что завелось под городом, может быть не менее страшно. И оно не сказка, что бы ни говорил об этом Филомен.
Я кивнула:
– Да, помню: Леонтиск с Адрастом.
Он сделал протестующий жест:
– Они погибли не вместе.
– Расскажи, - потребовала я, как Златка всегда требует баснь. Пусть говорит, лишь бы не смотрел вот так жадно и вопрошающе.
И он рассказал:
– Когда наши отцы поехали возрождать колонию, я был слишком юн. Большинство из нас были такими. Из старших сегодня живы немногие. Вот, Филомен… Да. Леонтиск был стратегом. Отцы, навидавшись боспорских и римских порядков, не хотели, чтобы в городе воцарился кто-то один, решили восстановить обычаи предков, правивших сообща. Прежде это называлось «демократия».
Мне всё это было не нужно. Хотелось уйти, оказаться подальше от искушения. Но он шагал рядом и говорил, наклоняясь ко мне. У него выразительные губы. Не эти губы я хотела целовать. А его бритый подбородок казался почти непристойным.
– Первые годы колонии были беспечальны. Никто не мешал поселенцам обустраиваться на развалинах. Степняки-гунны прогнали готов на запад, а потом и сами ушли. Боспорскому царю не до нашего полиса, он готовится к войне за возвращение Азии: земли вплоть до Ионийского побережья вновь должны стать греческими. Новая Эллада - именем Олимпийских Богов. А у нас много лет было тихо.
Адраст, Филомен и другие начали торговать в верховьях Танаиса с тамошними пастухами и пахарями. Город прежде славился ремеслом, и мы торопились возродить эту славу. Всё было мирно.
Должно быть, поэтому архонты не спешили укрепляться. Ты видела: стена до сих пор ещё не достроена. А ведь мы в городе скоро десять лет. Но два года назад кто-то убил Леонтиска.
– В городе убили?
Это вырвалось у меня помимо воли. Не прошли даром годы, что с Мечами провела. Иногда мне казалось, что я могла стать одной из них. До того дня, как меня отказался слушаться мужнин клинок.