Меч истины
Шрифт:
Внутри человек с десяток тянули вино. Пили скучным греческим обычаем, разводя водой в половину. И искоса глядели на меня. И думали: «Вот сидит Меч Истины!» Они не знали, что Меч Истины – это здоровенный такой лоб, на котором вся латинская учёность написана. А вот этот желтоволосый - всего лишь подручный, мастер сплетни собирать по углам. В сплетнях потом кто-то умный разбираться будет. А подручному простительны и чарка, и арфа, и по девке на каждом колене. А Меч Истины может посмотреть так, что от него в страхе шарахнутся.
Низкий глуховатый голос неслышно произносит за плечом: «Ага, именно так. Exegi monumentum …» Я удерживаюсь, чтобы не обернуться. Всё равно там никого нет. Есть только голос, который я не могу забыть. И он насмешничает, и я снова чувствую себя щенком.
Что ты здесь делаешь, Лугий?
Ничего осмысленного. Сижу и соответствую. Задумчиво пучу глаза в стену и воображаю, будто похож на умного. Кто-то может поверить.
Короткий хмык и приговор: «Каникулы здравого смысла. И всё же, что ты ДЕЛАЕШЬ?»
Делаю? Я не делаю ничего. Уже много месяцев. Тоскую по Визарию. Как будто за этим я сюда пришёл.
Ну, хвала рассудку!
Нет, я подожду возносить хвалу рассудку. Для начала надо разговорить этих ребят и узнать что-нибудь дельное. Иначе ты, орясина, изведёшь меня своими усмешками. Очень раздражающая манера, чтоб ты знал!
Почему-то мне стало легче, когда я подумал о нём живом. И обругал, как привык. Это было так, словно он послал меня в разведку, а сам не мозолит лишний раз глаза, потому что кто же станет откровенничать с ожившим клинком. Визарий, знаешь, в чём твоя беда? Ты слишком правильный, это многих бесит. Вот я – неправильный со всех сторон, и поэтому меня не боятся. Сейчас я к ним подойду, и они со мной поговорят. А в умных мы будем дома играть.
Итак, они пили, я подошёл. Тоже заказал выпить. Они подвинулись и пустили за стол.
Я пришёл в харчевню без арфы. Не пелось мне, и уже давно. Какая к бесу арфа, когда на душе все кошки Танаиса скреблись и завывали. Но у этих ребят арфа была, я спросил позволения потрогать струны. Они дали молча, но глядели с интересом.
Петь, как и прежде, не хотелось. К тому же на пороге нарисовался зачуханный монашек Пётр и начал сверлить меня неодобрительным взглядом. Порицать мои излишества, стало быть. Хотя я пока в излишества не впадал. Эх, провалиться тебе!
– Играешь что ли? – спросил рябоватый рыбак, хозяин арфы.
– Играю. Я даже пою.
– Ну, давай, спой тогда.
Рябой отодвинулся, чтобы под локтем не мешать. И я запел – впервые за много месяцев. И, кажется, это пела моя неутолённая боль. Потому что прежде не приходили ко мне такие жестокие слова:
Брат Йона праведником слыл:
Ходил исправно он к обедне,
Постился, рьяно бога чтил
И христарадничал для бедных.
Морил аскезой он себя,
Всем сердцем ближних возлюбя.
Однажды
Забрёл наш Йона волей божьей:
С собой сума и посошок,
Подошвы стёрты бездорожьем.
Старался он не для себя,
Всем сердцем ближних возлюбя.
А город праздновал вовсю:
Вино, еда, срамные девки,
Да в каждом доме – по гусю,
Да под заедки и запевки.
Вот так гуляли не скорбя
И жизнь по-полному любя.
Устал шарахаться босой
И сел на лавку при палатах,
Где торговали красотой –
Не разглядел вертеп разврата!
Там ржали, чистоту губя,
И так и этак вот любя.
Услышав визг, посудный звяк
А ахи-охи из оконца,
Наш Йона распалился так,
Что в белый день не взвидел солнца.
Остолбенел он, весь кипя –
А там всё охали, любя.
Под вечер праведник вскочил
И проклял вслух оплот разврата.
Но этот акт не омрачил
Банальной прелести заката.
А сверху бог глядел, скорбя
И чистоту его любя.
Иона думать не привык:
Сорвал со стенки факел яркий,
Метнул в окно – на шторах блик,
А на столе занялись чарки.
Внутри все были вне себя
И отошли к богам, любя.
– Наказан грех! Разверзся ад! –
промолвил Йона, торжествуя.
Но рухнул на него фасад,
Впечатав в землю обалдуя.
Шипели угли, не скорбя,
Не чувствуя и не любя.
В небытие вступает брат:
В ошмётках гари, в чадной вони.
Направо – рай, налево – ад,
А посерёдке – Бог на троне.
Сандали божьи теребя,
Припал, восторженно любя.
– Вставай с колен, несчастный брат,
проживший сиро и убого.
Судить, кто прав, кто виноват –
Не твой урок, работа бога.
В аду сто лет держать тебя,
За праведность твою любя!
Ты, недалёкий, уж прости,
Теперь меня не оконфузишь!
Сказал же ясно: не суди,
Тогда и сам судим не будешь!
Рыбаки похохатывали, я и прежде умел сочинить подходящую к случаю похабень, чтобы таких ребят поразвлечь. Краем глаза цеплял Петра: он не стал подходить, присел на краешек лавки у входа, нахохлился. Вот так, и не надо ко мне в друзья лезть!
– А ты ничего, Меч, - осклабился хозяин арфы. – Мы думали, ты это… как этот…
Красноречивые ребята, просто заслушаешься! Ладно, слава богам, нет повода напрягаться. «Как этот» в устах рябого означает «суровый и страшный блюститель порядка».
– Не, я не как этот, я - как тот.
Ребятки с облегчением заржали. А один молодой и длинный рискнул спросить:
– Ты вправду можешь ламий найти?
– Не знаю. Ламий пока не ловил. С оборотнями было дело, а вот девок истреблять не приходилось. Я с ними как-то иначе обычно…