Милые бездельники
Шрифт:
— Степенный у васъ, матушка, сынокъ возросъ, — начали говорить его матери знакомыя купчихи.
— Нечего Бога гнвить, — отвчала мать:- какъ красная двушка, смиренъ. Да не въ кого и быть-то другимъ; сама я не смутьянка, не хабалка какая-нибудь была, а мой Сысой Псоичъ, сами знаете, его не тронь, такъ ужъ онъ-то и подавно никого не тронетъ. Сидитъ въ своемъ лабаз, при своемъ дл и ни въ какія дла не мшается. У насъ, матушка, и своихъ дловъ не оберешься.
— Знаю, знаю, тысячныя дла! — вздыхала собесдница.
— Не стану Бога гнвить, есть достатокъ, — соглашалась хозяйка. — Не первый годъ дло ведемъ, не прощелыги какіе-нибудь, отъ отцовъ заводъ всему пошелъ. Тоже вотъ и про себя скажу, ину пору съ ногъ собьешься, одну провизію выдававши. Тоже всхъ накормить надо, и приказчиковъ,
И мать Псоя Сысоевича пускалась въ разсужденія о своихъ добродтеляхъ.
— Ну, ужъ и королевичъ же писанный вышелъ у вась Псой Сысоевичъ, — тараторила одна изъ городскихъ свахъ. — Блый, румяный, полный, точно огурчикъ, съ грядки не сорванный. Ужъ такого-то жениха и въ Москв днемъ съ огнемъ не найдешь. Гд-то только ему невсту найдешь по плечу.
— Что же, можетъ, Богъ и пошлетъ, — вздыхала мать Псоя Сысоевича. — Мы за богатствомъ не погонимся, была бы двка здоровая, да смирная, а деньги и у самихъ есть. На ихъ вкъ хватитъ.
— Что говорить! Что говорить! — соглашалась сваха. — Поди-ка, тоже на кого-нибудь засматривается. Въ пор человкъ, тоже все такое на умъ идетъ.
— Не стану врать, не примчала что-то, — отвчала мать завиднаго жениха. — Онъ у насъ смиренникъ, прокатается на пролетк, послушаетъ, какъ молодцы ину пору поютъ, въ тіатр посидитъ вечеръ, вотъ и все, а чтобы компанію съ кмъ-нибудь особенную водить, такъ этого у него нтъ. На подъемъ тяжелъ. Да ему и не для чего себя утруждать: захочетъ — всякій къ нему придетъ.
— Что говорить, что говорить, милліонщикъ! — кивала головой въ знакъ согласія сваха.
Вс эти разговоры наводили на мысль, что и точно Псоя Сысоевича пора женить. Только онъ самъ и не заикался объ этомъ, и не задумывался, какъ будто онъ-былъ вполн увренъ, что его женятъ во-время и безъ его хлопотъ и усилій. И дйствительно, свахи одна за другою все чаще и чаще стали навщать его мать. Наконецъ нашлись и подходящія невсты. Ихъ было дв, и мать не знала, которую выбрать изъ нихъ. Посовтовалась она съ мужемъ, мужъ тоже не могъ ршить. Призвали самого Псоя Сысоевича и предложили ему ршить, которую изъ двухъ невстъ онъ желалъ бы взять въ жены. Псой Сысоевичъ отвтилъ, что ему все равно, такъ какъ об он «видныя, здоровыя и изъ себя красивыя».
— Я только сомнваюсь одно, ко двору ли намъ будетъ Анна Спиридоновна, — замтилъ онъ. — Она черноволосая, а у насъ, тятенька, сами знаете, и коровы черныя, и лошади вороныя не ко двору. Помните, позапрошлый годъ Жучку завели, ужъ, кажется, собака простая, а и то сбсилась и сдохла.
— Ну, дуракъ, къ чему невсту прировнялъ, — замтилъ отецъ, разсмявшись отъ остроумнаго замчанія сына.
— Нтъ-съ, я, ей-Богу, въ серьезъ говорю, — разбитнымъ тономъ проговорилъ сынъ. — И вы, и маменька, и я, вс русые… да у насъ и изъ приказчиковъ-то ни одного нтъ черноволосаго, вс какъ есть подъ одну масть…
— Ну, что-жъ, значитъ и надо брать не Анну Спиридоновну, а Марью Ивановну, — ршилъ отецъ.
Такъ и совершилось это дло безъ всякихъ усилій со стороны Псоя Сысоевича, хотя это дло, по словамъ свахъ, и было не легкое, такъ какъ изъ-за самаго этого дла свахи по ихъ же словамъ, «вс ноженьки оббили, вс пороги обгали, вс подолы обтрепали».
Повидимому, Псой Сысоевичъ, совершенно равнодушно, совершенно безучастно мнялъ свою холостую жизнь на жизнь женатаго человка и, въ дйствительности, новая жизнь не многимъ должна была отличаться отъ прежней жизни, если не считать важною перемной замну односпальной кровати двуспальною и введеніе въ его спальню новаго лица. Но какъ бы то ни было, молодые приказчики и немногіе товарищи Псоя Сысоевича настроились наканун свадьбы на какой-то плачевный тонъ:
— Теперь, братъ, прощай! — говорили они ему. — Теперь, братъ, и близокъ будетъ локоть, а не укусишь! Прежней волюшки молодецкой не вернешь…
Псоя Сысоевича это такъ разстроило, такъ ему жаль стало этой волюшки, что онъ всплакнулъ даже на чьемъ-то плеч и крикнулъ:
— Я сегодня завихрюсь! Катай во всю Ивановскую, чтобы было чмъ молодость помянуть!
И справилъ онъ «мальчишникъ»! И баня, и шампанское, и псенники, и цыганки, и «карамболь»,
Этотъ безумный, неожиданный разгулъ не смутилъ ни отца, ни мать Псоя Сысоевича, и они, вздыхая, говорили:
— Тоже не легко съ волюшкой-то разставаться… Не легко жену-то себ навязать. Еще какая она тамъ будетъ — Господь знаетъ… Вдь это навкъ!..
И они всплакнули тоже.
Послъ женитьбы жизнь Псоя Сысоевича окончательно установилась, опредлилась, вошла въ свою колею «навкъ». Это была жизнь спокойная, однообразная, животная. Въ ней не проявлялось никакихъ новыхъ стремленій, никакихъ новыхъ надеждъ, никакихъ новыхъ порывовъ, точно онъ былъ не человкъ, а только одна утроба, всегда съ избыткомъ насыщаемая и потому всегда спокойная въ своей сытости. Только иногда проявлялось что-то такое, что намекало на какую-то неудовлетворенность, на какое-то безсознательное пробужденіе человка въ сытомъ животномъ. Эти проявленія были странны: разъ они выразились въ томъ, что Исой Сысоевичъ вдругъ запилъ, закутилъ. Но отецъ, мать и жена начали его тотчасъ же лчить, стали поить водкой, настоянной на девяти клопахъ, и водкой, настоянной землею съ могиоы какого-то тезки Псоя Сысоевича, пробовали его возить къ знахарямъ, подняли какую-то чудотворную икону, заставили сходить куда-то въ монастырь на поклоненіе къ мощамъ, стали, по совту какого-то фельдшера, обертывать его въ смоченныя горячей водой простыни, — и посл всхъ этихъ истязаній «болзнь» прошла, обычная жизнь вошла въ свою колею. Въ другой разъ Псою Сысоевичу вдругъ пришло въ голову, что у него есть богатство, но почета мало, и онъ начатъ бредить полученіемъ медали. Начались пожертвованія на пріюты, на богадльни, знакомства съ нужными людьми, — и мечта сбылась: медаль получилась. Недли дв Псой Сысоевичъ даже спалъ съ медалью. Но потомъ она ему надола, и опять, не думая ни о ней, ни о почет, онъ зажилъ жизнью безъ желаній, довольный и міромъ, и собою. Былъ еще одинъ случай, когда Псой Сысоевичъ вышелъ изъ своего благодушно-безмятежнаго настроенія и чуть не умеръ отъ удара. Это было въ тотъ памятный день, когда его впервые въ глаза назвали «идоломъ». Назвалъ его идоломъ простой мужикъ, худой и мрачный съ виду, пившій запоемъ отъ бдности или бдствовавшій отъ запоя, привезшій продавать послдній хлбъ за безцнокъ. Псой Сысоевичъ сотни разъ покупалъ за безцнокъ чужой хлбъ и этотъ мужикъ тоже не впервые уступалъ за безцнокъ свой хлбъ. Но вышло на этотъ разъ какъ: то такъ, что Псой Сысоевичъ, сбивая цну, слишкомъ грубо и рзко сказалъ ему: «проваливай, проваливай, если говорятъ, что не рука», а мужикъ — боленъ онъ былъ, что ли, — ни съ того, ни съ сего восчувствовалъ эти слова и разразился желчными упреками. Въ обыкновенное время въ этихъ случаяхъ разговоры имли наивно и дружески благодушный характеръ.
— Да накинь, Псой Сысоичъ, гривну-то, — говорилъ вкрадчивымъ тономъ мужикъ.
— Гривенъ-то этихъ у меня для васъ не припасено, — отвчалъ добродушно-иронически Псой Сысоевичъ.
— Такъ-то оно такъ, да самъ знаешь, какое наше житье, — почесывался мужикъ въ раздумьи. — Теб что гривна?
— Да то же, что и теб,- отвчалъ торговецъ. — У насъ курса въ государств одна и для купца, и для мужика.
— Это что говорить! Да цну-то ты не по-Божески назначаешь, — мялся мужикъ.
— А ты туда иди, гд больше даютъ, — совтовалъ Псой Сысоевичъ.
— Да куда-жь пойдешь, ты у насъ одинъ, — говорилъ мужикъ.
— Ну, такъ и отдавай, а то проваливай! — отвчалъ Псой Сысоевичъ. — И чего ты томишь-то меня? Просилъ я тебя рожь-то привозить?
— Чего просить!
— У меня-то, вонъ, отъ этой ржи-то амбары ломятся!
— Извстное дло, у кого-жъ ей и быть, какъ не у тебя.
— Ну, такъ на что же она мн, твоя-то рожь? Помру я безъ нея, что ли?
— Зачмъ помирать.
— Ну, такъ и отваливай!
— Да чего ужъ, бери, бери! Давай деньги!