Милые бездельники
Шрифт:
— Смотри, кошель-то цлъ ли, какъ бы не прорвался отъ эфтихъ денегъ-то, — шутилъ Псой Сысоевичъ.
Такъ дло и поршали мирно и ласково. А теперь случилось что-то необычайное. Псой Сысоевичъ былъ чмъ-то раздраженъ и ни съ того, ни съ сего прикрикнулъ на мужика, а мужикъ, тоже ни съ того, ни съ сего, вдругъ началъ ругаться:
— Идолъ ты окаянный! Іуда Искаріотскій! Подавиться бы теб сиротскими слезами! Смотри, утроба-то лопнетъ! Ишь брюха-то своего таскать не можешь! Право, идолъ!
Псой Сысоевичъ сдлался багровымъ отъ этой неожиданной, незаслуженной ругани и вскочилъ съ сжатыми кулаками и какимъ-то хриплымъ крикомъ. Но мужикъ не сроблъ и продолжалъ ругаться:
— Драться, что ли, хочешь? Такъ нтъ, не на такого напалъ. У самихъ руки есть! Тумака
Къ несчастью, въ лабаз, кром мальчишки, никого не было, и Псою Сысоевичу нечего было думать о защит. Онъ грузно опустился на свою голубую скамью и, тяжело переводя духъ, только бормоталъ:
— Да я бы съ тебя тысячи не взялъ за такія рчи! Да я бы тебя за нихъ въ бараній рогъ согнулъ! Окаянный!
А мужикъ все еще ругался и ругался. Наконецъ онъ плюнулъ, еще разъ повторилъ: «чтобъ теб подавиться!» и ушелъ.
Псой Сысоевичъ заболлъ съ огорченія.
Но вс эти проявленія какихъ-то внутреннихъ тревогъ съ теченіемъ времени повторялись все рже и рже, тло все росло и росло и располагало духъ къ спокойствію и лни, жизнь все боле и боле принимала форму какого-то механическаго процесса.
Когда я познакомился близко съ Псоемъ Сысоевичемъ, онъ былъ уже окончательно ходячей утробой. Вс его дйствія походили на однообразныя, условныя дйствія машины; вся его жизнь состояла изъ извстныхъ обычаевъ, обрядовъ, совершаемыхъ сегодня такъ же, какъ вчера; вс его разговоры напоминали какіе-то отрывки изъ невдомаго кодекса мудрыхъ изреченій, изъ прописныхъ истинъ; вс его сужденія сложились въ какія-то пословицы, поговорки и присловья; въ его рчахъ не было ни оригинальности, ни самобытности, ни наблюдательности, но онъ говорилъ все съ степеннымъ видомъ, серьезнымъ и ршающимъ тономъ и его считали вс умнымъ человкомъ; къ нему шли за совтомъ, который очень часто носилъ на себ характеръ темныхъ и двусмысленныхъ совтовъ оракула. Псой Сысоевичъ говорилъ:: «Народъ теперь избаловался, потому — воля!» «Сынки-то нонче спускаютъ тятенькины имнія, потому строгости нтъ». «Нмецъ дошлый, обезьяну выдумалъ, только ему до русскаго далеко, колбаснику». «Французъ поджаръ, щелкоперство у него на ум». «Англичанка намъ что: не отпусти хлба съ годъ — съ голоду подохнетъ». «Учить много мелюзгу-то начали, оттого и смятеніе въ умахъ». «Свой-то домъ обстрой прежде, а не заглядывай въ чужой, гд тамъ каплетъ». Изъ подобныхъ изреченій состояла вся рчь Псоя Сысоевича и спорить съ нимъ было невозможно, потому что онъ на возраженія отвчалъ:
— А ты не мудри, а покоряйся да слушай, что умные люди говорятъ! Умные-то люди прежде насъ, дураковъ, жили.
Ученые комментаторы произведеній разныхъ великихъ писателей считаютъ, сколько различныхъ словъ является въ сочиненіяхъ того или другого автора. Если бы они вздумали сосчитать, сколько словъ находилось въ распоряженіи Псоя Сысоевича, то они удивились бы ихъ крайне малому количеству и притомъ многія слова, бывшія въ распоряженіи Псоя Сысоевича, были, очевидно, непонятны ему самому и произносились имъ потому, что они ему почему-то нравились. Такъ онъ говорилъ: «Это формазойство одно!» или: «Станешь такъ-то банкировать, такъ и все спустишь!» или: «Что ты мн рацеи разводишь» или: «Ботвинничаешь только, лежа на печи!» или: «Это одна прокламація!» Но чмъ боле сжатыми длались его приговоры, чмъ безсмысленне становились его изреченія оракула, чмъ сосредоточенне становилась его созерцательно утробная жизнь, тмъ съ большимъ уваженіемъ смотрли на него.
— Святой жизни человкъ! — говорили про него странницы. — Практическій русскій умъ! — разсказывали про него обираемые имъ помщики. — Степенный человкъ! — толковали про него его собратья-купцы.
Только шальной пропоица-мужичонко, когда-то такъ неожиданно обругавшій Псоя Сысоевича, продолжалъ коситься на него и, проходя мимо его лабаза, сдвигалъ брови и мрачно бормоталъ:
— Ишь, идолище!
VII
Обломки старины
Это было въ начал шестидесятыхъ
Я халъ въ третьемъ класс по Николаевской желзной дорог въ Москву. Противъ меня помстилась старушонка, не то отставная нянька, не то салопница-приживалка, съ морщинистымъ лицомъ, цвта потемнвшаго пергамента, съ слезящимися глазами, вылинявшими отъ времени и моргавшими отъ слабости. Она долго ерзала противъ меня на своемъ мст, укладывая разные узелки, коробочки и картоночки, долго вздыхала и охала, покачивая головой и бормоча что-то вполголоса, наконецъ, не выдержала и заговорила; любовь къ болтовн, въ вывдыванью, къ разсказыванью, къ интимнымъ откровенностямъ сказалась сразу. Въ какія-нибудь пять минутъ старушонка узнала и «куда я ду», и «изъ какихъ я буду», и «женатъ ли я», и «есть ли у меня дти». Не желая говорить много о себ, я свелъ разговоръ на нее и спросилъ въ свою очередь, куда она детъ.
— Въ деревню къ себ, батюшка, въ деревню, — отвтила старуха-говорунья. — Къ брату ду. Дтей у него крестила. Пусть пригрютъ старуху. Имъ что! Живутъ хорошо, ну, и посл меня имъ же все останется, пусть похолять старушонку. Въ наклад не будутъ.
— А вашъ братъ кто? — спросилъ я.
— Крестьянинъ, батюшка, крестьянинъ временно обвязанный, — отвтила старуха.
— А вы, врно, гд-нибудь въ услуженіи жили? — спросить я.
— Нтъ, батюшка, нтъ! При господахъ находилась съ муженъ… изъ дворовыхъ мы были съ мужемъ-то, — отвтила старуха.
— Ну да, значитъ, какую-нибудь должности занимали при господахъ, — замтилъ я.
— Какъ теб сказать, милый ты человкъ, я и не знаю! — проговорила старуха, качая головой. — Должности въ точности мы никакой не занимали, а такъ при господахъ состояли… на вс руки, значить… для наблюденія больше… Насъ-то много было, а баринъ всего одинъ, ну, вотъ и продавали больше слоновъ да звзды на неб считали… Для потхи больше держали насъ господа-то… Дитёй меня взяли въ домъ-то господскій, чтобы барышни учились… ихъ-то учили, ну, а меня сажали, чтобы имъ не скучно было. Потомъ пть я была мастерица, вотъ меня и заставляли для блезиру-пть… Ну, извстно, господамъ тоже ину пору скучно, вотъ и заставятъ пть, потшать ихъ… У насъ въ старые годы и пвчіе, и музыканты, и актеры изъ дворовыхъ были… Мужъ-то мой упокойникъ, царство ему небесное, тоже при молодомъ барчук росъ, чтобы барчукъ все-таки не одинъ былъ, поиграть съ кмъ могъ, потшиться… И ужъ чего съ нимъ, съ моимъ упокойникомъ-то, не выдлывалъ барчукъ въ дтств, такъ я теб и представить-то этого, дорогой ты мой, не могу! И верхомъ-то на немъ здилъ, и въ телжку-то его впрягалъ, и разъ всю голову ему выщипалъ…
Я выразилъ недоумніе, какъ это барчукъ выщипалъ голову своему товарищу.
— Волосики-то, волосики-то вс повыщипалъ, — пояснила старуха. — Игру такую затялъ въ повара и птуха, онъ-то, барчукъ-то, видишь ты, за повара сдлался, а мужу-то моему, упокойничку, веллъ за птуха быть, ну, и выщипалъ волосики-то, перья, видишь, это щипалъ. Извстно, чего дитё не выдумаетъ, дай ему только волю! Долго такъ мой-то упокойничекъ безъ волосъ и ходилъ и боленъ былъ, да ничего — въ ребячьемъ-то возраст волосы десять разъ успютъ вырасти; это вотъ въ наши-то годы оплшивешь, такъ ужъ и не нагуляешь новыхъ волосъ. Вотъ теб, поди, никто и не дергалъ волосъ-то, а какъ повылзли, такъ и поминай, какъ звали. Охъ, годы — великое дло! Въ дтств-то да въ молодости все это перенесешь, все-то переживешь, все-то это починишь, а въ старости — нтъ, тугъ ужъ- кажинный вонъ черенокъ отъ зуба и тотъ дорогъ, потому выпадетъ онъ, — новаго не будетъ.
Старуха засмялась старческимъ смхомъ и показала пальцемъ на остатки своихъ зубовъ.
— Такъ вы, значитъ, дворовыми вышли на волю безъ земли? — сказалъ я, заинтересованный ея разсказами.
— Мы-то? Нтъ, насъ допрежь этой воли-то въ чины произвели, мужъ-то мой титулярнымъ совтникомъ былъ, ну, и я по немъ чиновницей стала, — отвтила старуха. — Такъ теперь и состою при этомъ чин, въ благородныя произошла. Только, конечно, прибыли-то съ этого мн мало, потому пенсіи никакой нтъ, и сама знаю, что какая же я благородная… Такъ все потхи ради…
Диверсант. Дилогия
Фантастика:
альтернативная история
рейтинг книги
