Милые бездельники
Шрифт:
— Ну, а если бы пришлось, обязали бы? — продолжалъ онъ шутить, повидимому, не замтивъ выраженія ея лица. — Вотъ вы вс, юницы, о правахъ женщины толкуете. Ну, вотъ и дали бы вамъ право судить…
Она опять подняла на него глаза, но уже съ кроткимъ упрекомъ.
— Разв я толкую о какихъ-нибудь правахъ?
— Но все же, — возразилъ онъ и, почти съ недоумніемъ глядя на нее, уже замчая ея волненіе, прибавилъ:- ты же не изъ отсталыхъ, кажется, не стоишь за безправіе женщины… Ну, и представь, что теб пришлось бы судить…
— Никого и никогда я не стала бы судить, — еще тверже повторила она и прибавила дрогнувшимъ голосомъ, указывая глазами на гостей:- И зачмъ они толкуютъ объ этомъ? Счастливые, сытые, самодовольные… толкуютъ, нужно ли сослать, засадить въ тюрьму кого-то… можетъ-быть, несчастную, изстра…
У нея захватило голосъ, на
— Пережили бы все, перестрадали бы…
Она, дрожащая, точно вдругъ охваченная холодомъ, поднялась съ мста и, не глядя ни на кого изъ насъ, пошла безцльно впередъ.
— Голубка, что ты? — уже совсмъ встревоженно, мягко сказать Обручевъ, пробуя ее остановить.
— Я… я… пройдусь, — отвтила она, не поворачивая головы и глотая слезы.
Не то встревоженно, не то сконфуженно хозяинъ воротился къ столу на свое мсто, сбоку, у самовара, за которымъ, стоя, хлопотала Марья Ивановна. Это была старушка невысокаго роста съ полнымъ розовымъ лицомъ, съ свтлоголубыми, нсколько выцвтшими добрыми глазами, въ блоснжномъ тюлевомъ чепц, съ широкою блою рюшью, изъ-подъ которой виднлись блые, какъ снгъ, гладко причесанные волосы. Старушка укоризненно покачала головой подсвшему къ ней баловню-племяннику.
— Опять, врно, за больное мсто задлъ, — прошептала она съ упрекомъ. — Ужъ ты вчно такъ!
Онъ, оправдываясь, передалъ ей свой разговоръ съ молодой двушкой.
— Ну, да, такъ и есть, такъ и есть! Нашелъ кого въ судьи звать, нашелъ кого въ этотъ вопросъ впутывать! Привыкли вы въ Петербург у себя изъ пустого въ порожнее переливать, языки чесать…
Она обратилась ко мн и такъ же тихо, видимо, не желая, чтобы ее слышали другіе, сказала мн:
— И полугода не прошло съ тхъ поръ, какъ вс люди обвинили, опозорили, забросали грязью человка, а она не только вынесла ему оправдательный приговоръ, а отдала ему и сердце, и душу, всю жизнь свою чуть не разбила… А онъ, нашъ-то тюфякъ, нашъ-то Михаилъ Петровичъ, съ шуточками по этому вопросу къ ней подъзжаетъ… Нечего сказать, хорошъ!
Она махнула рукой въ сторону племянника.
— Мухи не обидитъ, а насчетъ чуткости, тонкости чутья — вотъ ни столечко ничего у него и въ завод нтъ! — пояснила она.
Михаилъ Петровичъ уловилъ слова тетки и добродушно засмялся:
— Тетя меня совсмъ за деревяжку считаетъ…
— Не за деревяжку, а за медвдя, воображающаго, что и онъ способенъ шутить и нжничать, — отвтила старушка. — Вотъ ужо не даромъ Мишкой окрестили…
Ея за минуту до этого привтливо улыбавшееся лицо приняло озабоченное выраженіе:
— Ты поди къ ней, разговори ее, — сказала она Обручеву.
— Да вы же сами медвдемъ меня называете, какъ же я могу, — отвтилъ онъ.
— Ахъ, иди ужъ, — нетерпливо сказала старушка. — Самъ знаешь, что ты одинъ и смутить можешь, ты одинъ и разговорить умешь…
Онъ поднялся и пошелъ съ террасы въ садъ.
— Добротой своей все поправить, — пояснила мн старушка:- неловкостью набдокуритъ, а добротой поправитъ…
Ея старческіе глаза на минуту съ глубокой, теплой лаской остановились на статной, красивой, вполн мужественной фигур лниво удалявшагося изъ насъ по алле Михаила Петровича.
Бываютъ минуты, когда человкъ ощущаетъ непреодолимую потребность высказаться передъ кмъ-нибудь, раскрыть свою душу. Въ такія минуты легче пережить въ разсказ, выплакать давящее грудь горе, чмъ молча хранить его въ глубин души. Я какъ-то чутьемъ угадалъ, что моя милая старушка переживала именно такую минуту. Прежде я уклонялся отъ всхъ разспросовъ о постигшемъ семью несчастьи, теперь мн казалось, что я не только могу, но долженъ спросить объ этомъ, и я задалъ вопросъ, котораго, казалось, только и ждала Марья Ивановна. Она встрепенулась, осмотрлась кругомъ: вс гости уже услись въ зал за карточные столы и мы были одни; это, повидимому, успокоило старушку, не думавшую отвчать отказомъ на мой вопросъ и въ то же время не желавшую посвящать въ семейныя тайны «чужихъ»; меня она уже давно привыкла считать за «своего» и даже говорила мн «ты». Она, прикрывъ чайникъ салфеткой, начала разсказъ…
— Ты Владиміра-то Степановича нашего вдь знавалъ? — спросила она меня.
— Обручева? Вашего двоюроднаго брата? — спросилъ я въ свою очередь.
Она утвердительно кивнула головой.
— Нтъ… Слышалъ о немъ мелькомъ… Но знакомъ съ нимъ лично не былъ…
Я лгалъ. Я хорошо зналъ и по слухамъ, и по нсколькимъ встрчамъ
— И не мудрено, кто и зналъ его, тотъ старался не знать, — замтила она со вздохомъ. — Вотъ ужъ если бы подъ судъ попалъ даже безъ вины, такъ и тогда бы въ Сибирь упекли. Ненависть-то въ людяхъ къ нему такъ сильна была, что въ чемъ бы его ни обвинили — всему бы люди поврили. А тоже несчастный человкъ былъ, всякаго состраданія достойный…
Я невольно сдлалъ гримасу.
— Да, да, нечего кислое лицо-то длать, — горячо сказала старушка, вступаясь за своего родственника. — Вы, новые, молодежь, все съ налету судите, умомъ, а сердцемъ… Гд оно у васъ, и не сыщешь! Право!
Она безнадежно махнула рукой.
— Осуждать-то Владиміра Степановича было не трудно, — продолжала она:- на виду у всхъ все дурное-то въ немъ было. Да онъ и не старался этого дурного скрывать, потому что онъ и людей-то иначе не называлъ, какъ людишками. Не только ненавидлъ, а еще и презиралъ ихъ. Иногда, казалось, просто щеголялъ передъ ними всмъ, что въ немъ было гадкаго, точно говоря: «видите, каковъ я, а все-таки лизать мн руки станете, если я только позволю»… А вотъ то, какъ онъ до этого дошелъ, это не легко было узнать, да, по правд сказать, этимъ никто не интересовался. Скажутъ, бывало: «негодяй», «міродъ», «алтынникъ», «ростовщикъ», а почему? какъ сдлался такимъ? — кому какое дло до этого!.. Я его жизнь знала. Родными приходились. Съ дтства помню, какъ ему жилось. Можетъ-быть, если бы добрымъ-то, хорошимъ-то людямъ пришлось то вынести, что онъ вынесъ, такъ многіе изъ нихъ еще и хуже его стали бы… Дрянности-то во всхъ много!.. Росъ онъ сиротой: отца его за что-то сослали, да такъ онъ и пропалъ безъ всти, мать жила долго, да не на радость дтямъ, пила такъ, что въ кабак и умерла; старшій братъ его на ноги поднялъ; немного и старше былъ, а поднялъ. Господи, чего они оба не натерплись! Не тому удивляться-то нужно, какими выросли, а тому, какъ выжили, какъ въ живыхъ остались. И никто, никто не помогъ. И то сказать, не родовитые люди были, собой оба некрасивые, гнуть спины не умли, подлаживаться тоже, ну, и приходилось радоваться, что ихъ еще не каждый день бьютъ да ругаютъ, что находятся и такіе люди, которые рукъ о нихъ марать не хотятъ. Старшій братъ, покойный Николай Степановичъ, былъ безпечный добрякъ, умный, ученый, его такъ и звали «благодушнымъ философомъ». Съ нимъ, бывало, какую бы пакость люди ни сдлали, онъ только пукой махнетъ да скажетъ: «а ну ихъ!» Владиміръ Степановичъ былъ не таковъ: онъ рано сдлался угрюмымъ, желчнымъ, раздражительнымъ. Оно и понятно: старшій братъ хоть въ дтств зналъ ласки отца и матери да кое-какое довольство, а младшій видлъ только чужихъ, равнодушныхъ, враждебныхъ людей кругомъ себя да замчалъ, какъ затягивался въ непосильномъ труд его братъ, таявшій, какъ воскъ, въ злйшей чахотк. Когда Николай Степановичъ умеръ, Владиміръ Степановичъ совсмъ звремъ сталъ, озлобился на весь міръ. По уму-то онъ былъ не совсмъ далекъ и никакъ не могъ онъ помириться съ тмъ, что нердко честные, добрые и умные съ голоду умираютъ. Сталъ онъ говорить, что посл этого не стоитъ быть ни честнымъ, на умнымъ, ни добрымъ. «Ну, вотъ братъ святымъ человкомъ былъ, — говоритъ онъ, бывало, — а кто помогъ ему, кто поддержалъ? Только загонять старались его, благо онъ трудолюбивъ былъ, только обмануть старались, благо онъ доврчивъ былъ. Лнивый только не помыкалъ, имъ, не обманывалъ его, не обиралъ его. А пришлось ему плохо, никто не думалъ спасти». Одно время думали мы, что онъ руки на себя наложитъ съ горя. Но не такой онъ человкъ быть. Какъ сейчасъ помню, какъ онъ, тогда еще совсмъ юноша, мн разъ сказалъ про самоубійство: «Тоже радость: при жизни надъ тобой враги наругаются и посл смерти еще глумиться будутъ, что ты не одоллъ ихъ, да самъ съ собою, какъ съ бшеной собакой, прикончилъ. Нтъ, ужъ если приходится бороться съ врагами, такъ нужно не самому приканчивать съ собою, а ихъ доводить до самоубійства да надругаться надъ ними, даже надъ мертвыми».