Милые бездельники

Шеллер-Михайлов Александр Константинович

— Врно, не дослужилъ вашъ мужъ до пенсіи? — спросилъ я.

— Да онъ, милый ты баринъ, и не служилъ никогда, а такъ для потхи, говорю я теб, въ чинъ его произвели, вотъ и все, — отвтила старуха.

Я недоумвалъ.

— Какъ для потхи? — спросилъ я.

— Да такъ для потхи, вотъ и все! — отвтила старуха, и по ея лицу скользнула какая-то тнь грусти. — И родились мы съ нимъ на потху, и жили на потху и разв умирать-то только ужъ взаправду, а не въ шутку придется…

Она отерла губы морщинистыми пальцами, придвинулась ко мн поближе и заговорила какимъ-то интимнымъ тономъ:

— Коли я теб поразскажу, какъ мы жили, такъ ты диву дашься, потому что теперь на такихъ людей, какъ господа наши да какъ мы гршные, оскудніе пришло. Линія другая пошла и порядки новые… Господа-то наши по самому своему роду, почитай, что первые по всей Рассе были, а не то, что изъ какихъ-нибудь поповичей, либо тамъ изъ купцовъ выщелкнулись. Князья, князья были! Осиновскими князьями прозывались, потому что Осиновскій уздъ споконъ вку въ ихъ подданств состоялъ, когда еще и Петра-то императора не было и въ помин, они уже Осиновскими князьями были; и царь Иванъ Грозный когда былъ, такъ они ужъ осиновскими землями правили и допрежь того всегда такъ и прозывались князьями Осиновскими. Да что говорить: молодой баринъ, бывало, смется: «Осиновскіе-то князья прежде Адама еще жили, такъ ужъ не съ ними тягаться какимъ-нибудь парвенямъ». Парвенями онъ это, милый ты человкъ, всхъ звалъ, кто ниже его родомъ-то былъ, изъ презрительности, значитъ. А кто же это не ниже-то его былъ? Вс, какъ есть вс! Такъ вотъ у какихъ господъ мы подданными были… баринъ-то молодой насъ своими подданными

звалъ, шутникъ былъ, царство ему небесное! И жилъ, и умеръ шутникомъ, а жилъ-то тоже семьдесятъ годовъ съ хвостикомъ на свт;- не мало! Ну, да и то сказать, съ чего ему было и не шутить! Дворцы — чаши полныя, крестьянъ — и не пересчитать, сколько ихъ было, почетъ — да гд же ему почету не было: и въ Рассе, и въ заграниц, везд его почитали, потому и богатъ, и знатенъ, и щедръ былъ, охъ, какъ щедръ, такъ это я теб и представить не могу.

— Что же, онъ служилъ? — спросилъ я.

— Ну, этого я теб не скажу, милый ты человкъ, а по военному сословію числился и въ генералы въ молодые еще годы произошелъ, — отвтила старуха, отирая губы:- служить же… что-то я мало видла, чтобы онъ служилъ. Все это, бывало, здитъ на своихъ орловскихъ, на балахъ танцуетъ, по заграницамъ катается, а служить… да, милый ты человкъ, на что ему служить было при его капитал и знатности? Числился только такъ для своей прихоти, да видимости, на служб, а утруждать себя службою надобности никакой не имлъ. «У меня, бывало, говоритъ, — и свои подданные, и свое войско, орда безпардонная». Это онъ крестьянъ подданными называлъ, а насъ, дворовыхъ, войскомъ да ордой безнардонной. Да насъ и точно орда была и порядки у насъ одно время военные были. По барабану завелъ это нашъ потшникъ будить насъ. Забьетъ, бывало, барабанщикъ въ барабанъ, ну, значитъ, поднимайся и на мста стройся. Дворецкій обойдетъ, осмотритъ, каждый ли при своемъ оружіи, оружіемъ-то называли щетки у полотеровъ, у двушекъ снныхъ пяльца, иголки, нитки, у комнатныхъ лакеевъ салфетки, метелки для пыли, ну, вотъ все, что кому нужно имть по его должности и сословію, — и если все въ порядк,- начинается служба. Тоже были у насъ въ т поры и пожарныя тревоги: зазвонятъ, это, вдругъ днемъ или ночью въ колокола и долженъ кажинный человкъ въ дом браться за ту вещь, которая назначена ему для спасенія въ случа пожара. Если кто не успетъ къ своему мсту во-время прибыть, того сейчасъ и на расправу. «Изъ-за тебя, мошенникъ, у меня мой Ватто сгорлъ! — крикнетъ баринъ, — Ваттомъ это онъ картины такія называлъ, — ты за него у меня и заплатишь!» Ну, извстно, бдному человку чмъ платить: шкурой своей платитъ. Поскутъ его за провинность — вотъ и расплатился. Ину пору пожарныхъ тревогъ баринъ, бывало, долго не длаетъ, а тамъ вдругъ два-три дня подъ-рядъ весь домъ по ночамъ поднимаетъ. Тоже любилъ онъ мальчишекъ артикуламъ военнымъ обучать, цлый полкъ у него потшный былъ, мундеры и значки понадланы всмъ были, крпости ихъ водилъ брать. Иногда настоящихъ генераловъ въ имніе приглашалъ на маневры. Ну, т, извстно, смются, хвалятъ, поблажаютъ ему. Разъ такъ на маневрахъ этихъ самыхъ войско свое завелъ, что чуть и самихъ настоящихъ генераловъ не потопить. Повелъ ихъ въ бродъ, перемочилъ всхъ, измаялъ, — ну, а ничего, смолчали. Извстно, богатъ былъ! Потомъ только и это ему все надоло, бросилъ…

— Однако, шутникъ же онъ у васъ былъ, — замтилъ я.

— Да, шутникъ, шутникъ! — вздохнула старуха. — А иногда на него михлюдія, болзнь такая, нападала, омрачится, затоскуетъ-затоскуетъ и сейчасъ запрется отъ всхъ, никого не принимаетъ, коли кого увидитъ случайно изъ знакомыхъ — отворотится, будто бы и не знаетъ. И въ это время длай въ дом, что хочешь, — ему все равно. Въ эти дни только мой упокойничекъ Иванъ Тарасовичъ и смлъ къ нему кабинетъ входить и даже не только, бывало, говоритъ съ нимъ баринъ, а усадитъ его у себя, разспрашиваетъ, какъ крестьяне живутъ, довольна ли дворня, не проситъ ли кто о чемъ, не жалуется ли на что-нибудь. «Скоморохъ ты. Иванъ», скажетъ онъ моему-то упокойничку. — «Скоморохъ, ваше сіятельство!» отвтитъ Иванъ-то. — «Дуракъ, нашелъ чмъ хвастать! Подло быть скоморохомъ! Человкомъ нужно быть, человкомъ!» скажетъ князь. И бда, если Иванъ тутъ вздумаетъ какую-нибудь штуку выкинуть, чтобы князя потшить. Раскричится, растопается князь. Я тебя одного за человка, почитаю, а ты что дурака-то ломаешь! — крикнетъ онъ. — Я съ тобой душу отвести хочу, а ты мн глаза отводишь! И ужъ въ это время Иванъ что хотлъ, то и длалъ изъ барина. Одному одно выпроситъ, для другого другое выхлопочетъ, третьему третье устроить. Баринъ на все соглашается, а самъ ходитъ по кабинету, вздыхаетъ, подергиваетъ усы да говорятъ: «Скоморошничаемъ, скоморошничаемъ, а люди-то, люди-то что выносятъ!» И все-то, всякая-то мелочь до самаго сердца въ это время доходила, душу его выворачивала…

Старушка задумалась и начала жевать почти беззубымъ ртомъ.

— Много нажилъ вашъ мужъ? — спросилъ я.

Старушка вдругъ оживилась, взволновалась.

— Какъ это, батюшка, много-то нажить! — проговорила она почти съ укоромъ. — Жалованье-то небольшое было, а у насъ и крестники, и посажёныя дти, и сироты разныя были, такъ тутъ не наживешь. Много ртовъ-то кормили, чтобы тоже люди спасибо сказали да помянули добромъ посл смерти.

— Но вдь вы же говорите, что князь вашему мужу ни въ чемъ не отказывалъ, — сказалъ я.

— Не отказывалъ, не отказывалъ, да ничего для себя мой упокойничекъ-то не просилъ, — проговорила старуха. — Не за господина онъ князя считалъ, а за отца, за брата. Не ему было обирать да подачки выпрашивать, когда князь его, холопа, до себя поднялъ да душу ему свою открывалъ. Родные были у князя, друзья знатные были у него, жена была, а второго Ивана у него не было. «Ты, Иванъ, — говорилъ онъ, бывало:- слышалъ мое первое слово, ты примешь и мой послдній вздохъ. Другіе мн только лгали, а ты мн говорилъ только правду!»

Старушка опять задумалась и помолчала.

— Нтъ, не такой человкъ былъ мой упокойничекъ, чтобы наживаться, — проговорила она, спустя минуту, и прибавила:- Да и то сказать, сталъ бы наживаться, такъ его и духу не было бы у князя. Дотуда его и любилъ князь, покуда онъ зналъ, что Иванъ не изъ корысти ему, какъ собака, преданъ. Князя тоже провести было трудно, по глазамъ читалъ, что человкъ думаетъ. Станутъ ему говорить что-нибудь про человка, а онъ смотритъ такъ прямо, прямо въ глаза, а самъ все слушаетъ, слушаетъ да вдругъ и оборветъ: «все-то ты, братецъ, врешь и врешь!» Сгоритъ это, просто, человкъ со стыда-то…

Мы дохали до большой станціи, и я пошелъ обдать, прервавъ на-время бесду со старухой.

* * *

— Да, примчательный человкъ былъ князь, а случился грхъ и его обошли, — заговорила старуха, когда я снова вернулся въ вагонъ.

Она, очевидно, во время, моего отсутствія мысленно продолжала теперь разсказъ именно съ той точки, на которой остановилась, — съ способности князя читать по глазамъ чужія мысли.

— Кто же это его обошелъ? — спросилъ я.

— И сказать-то срамъ: наша сестра, баба, — отвтила старуха, качая головой.

— Это интересно, разскажите! — попросилъ я свою собесдницу.

Она только этого и ждала.

— Ну, я теб, милый ты мой человкъ, все по порядку разскажу, — заговорила она, подсаживаясь половче и отирая рукою ротъ. — Князь нашъ былъ женатъ. Долго онъ это такъ по холостому куролесилъ, по заграницамъ разнымъ актеркамъ и пвуньямъ деньги за свое удовольствіе платилъ, на чужихъ женъ тысячи за ихъ снисхожденье бросалъ. Наконецъ, надола ему эта самая канитель. «Ты, говоритъ, Иванъ женился, пора и мн, чмъ я хуже тебя!» Это онъ моему Ивану-то Тарасовичу упокойничку говорилъ, а Иванъ-то Тарасовичъ только-что поженился на мн,- рабеночка ждали мы, ну, и поженились, не стану грха таить передъ тобой, милый ты человкъ, дло прошлое, давно мы слюбимшись были, а тутъ, какъ затяжелла я, Иванъ Тарасовичъ и прикрылъ грхъ, чтобы не зазорно было. Кто Богу не гршенъ! Ну, такъ вотъ и говоритъ князь, что и онъ, глядя на моего Ивана Тарасовича, жениться вздумалъ. Сказано — сдлано. Приглянулась ему одна барышня… Да ужъ и мудрено было не приглянуться: лёбедь блая, роза-сантифолія, сахаръ-рафинатъ и знатности очень большой, — изъ первйшихъ петербургскихъ графинь родомъ. Какъ только князь сдлалъ ей предложеніе, такъ тотчасъ же она и согласіе дала и родители ея сопротивленія не оказали. Князь-то нашъ былъ и постарше ея гораздо, и мало она его знала, а пойти пошла съ радостью: дла-то, видишь, денежныя

у ея папеньки продырявились, а знатность того доказывать не дозволяла, вотъ и она, и папенька ея и обрадовались предложенью-то князя, знали, что и десятерыхъ такихъ, какъ они, князь на настоящую доску поднять можетъ. Ну-съ, поженился князь, отдлалъ дворецъ въ Питер, зажилъ съ молодой женой открыто: балы, театры, собранія — хорошая жизнь, барская, кажется, и умирать не надо. Только одно горе: гусь свинь не товарищъ, какъ говоритъ наша мужицкая-то пословица. Пожениться-то господа поженились, а сойтись-то не могли. Оба они и важныхъ родовъ были, и обучены по-французскому были, а карактеры-то — ну, вотъ, какъ небо и земля, отличались. Нашъ-то князь на людей все больше съ насмшкою, съ издвательствомъ, съ презрительностью смотритъ, всхъ подлецами, да низкопоклонниками, да прохвостами честитъ, точно вотъ на проломъ медвдь впередъ ломитъ, а она все на политик, все по-петербургскому съ улыбками да съ церемоніями, «очень рада-съ да милости просимъ», а отвернулъ человкъ отъ нея голову — «не принимай, говорить, его больше» — одно слово, петербургское обращеніе. И не сошлись, и не сошлись! Наша она на князя нападать: «ты, говоритъ, медвдь!» «ты, говоритъ, обращенія не знаешь!» «ты, говорить, враговъ нажилъ и вс на тебя косятся!» «ты вчно въ опал!» А князь смется: «Князья, говоритъ, Осиновскіе ничьихъ рукъ не лизали и никому сапогъ не чистили, а у нихъ стаивали въ прихожихъ многіе изъ тхъ, до кого теперь и рукой не достанешь! У меня, говоритъ, есть одинъ человкъ, котораго я уважаю — это мой Иванъ, а остальные прохвосты и только!» Княгиня пожметъ, бывало, плечами: «холопа уважаешь, а людей своего круга третируешь!» Князь только засмется: «Холопа? говоритъ. Ну, вотъ погоди, я его въ чины произведу». Въ это-то самое время онъ моего Ивана Тарасовича и на волю отпустилъ, и приписалъ къ какому-то департаменту и чинъ ему выхлопоталъ, извстно, все для своей потхи: «Ну, вотъ, говоритъ, Ванька и не холопъ, а его благородіе!» Княгиня только плечами пожала: «Чудодй ты, говорить, и больше ничего!» Такъ это кондры у нихъ съ первыхъ дней пошли: князь ея гостямъ грубитъ, она его штуки чудодйныя осуждаетъ, ну, а съ виду ничего, — живутъ какъ будто и ладно. Только разъ князь спросилъ при княгин у моего упокойничка: «Ну, а какъ ты со своей Настасьей Ивановной живешь?» Это меня-то Настасьей Ивановной, родной мой, зовутъ. «Ничего, — говоритъ Иванъ Тарасовичъ, — живемъ ладно». — «Вмст?» спрашиваетъ. — «Да нешто порознь можно? — смется Иванъ Тарасовичъ. — Бабу затмъ и берутъ, чтобы подъ рукой была». — «И потрафляетъ, говорить, на тебя?» — «Какъ не потрафлять, — отвчаетъ Иванъ Тарасовичъ. — На то и замужъ шла, чтобы потрафлять!» — «Такъ, такъ, — кивнулъ головой князь. — Я вотъ то же думалъ!» Больше ничего и не сказалъ. Къ чему бы онъ это спрашивалъ? думали мы съ Иваномъ Тарасовичемъ. Ужъ не къ тому ли, что недоволенъ онъ, что княгиня съ нимъ на разныхъ половинахъ живетъ? Такъ вдь и то сказать, у господъ и всегда такъ. Начали мы присматривать да примчать, — странное что-то у насъ въ дом творится: князь омрачился, заскучалъ, замкнулся, михлюдія на него напала; княгиня все по баламъ да по тіатрамъ здитъ, а о княз и не спроситъ, поминаетъ его только для того съ гостями своими, чтобы осмять да въ шуты вырядить. Слугь-то у насъ было много, орда — одно слово, такъ это одинъ одно подслушаетъ, другой другое и все это промежъ себя передаютъ. Начали мы съ Иваномъ Тарасовичемъ узнавать, что нтъ князю у жены лучшаго имени, какъ «чудодй», да «шутъ гороховый», да «поврежденный», да «медвдь». Ужъ какъ-какъ она его не вышучивала со своими гостями-то, а гостей-то у нея всегда полны комнаты: извстное дло, ни она ничего не длала, ни они никакихъ занятіевъ, кром своего удовольствія, не знали, ну, и рыскали, она къ нимъ, они къ ней, только и слышишь, что колеса у подъзда гремятъ, безпечальное житье! А чаще всхъ сталъ къ намъ назжать какой-то молоденькій гусарчикъ. Кузеномъ она его звала, то-есть сродственникомъ, а ужъ съ какой стороны онъ ей сродственникомъ приходился, — этого я доподлинно сказать не умю, только видли мы, что ужъ онъ очень зачастилъ здить къ княгин. Пошли разные толки и по городу, и по людскимъ, дальше да больше, дальше да больше. А князь ровно ничего и не знаетъ. Вотъ только разъ были у насъ гости и вышелъ баринъ въ парадныя комнаты и такой веселый да разговорчивый. Говорили-говорили, какъ вдругъ баринъ спросилъ у своего тестя, у отца-то нашей княгини: «Просто не знаю, что длать съ любовными шашнями, какъ отучить распутниковъ отъ этого баловства?» Тесть ему на это: «Остричь двумъ-тремъ косы, да выпороть двухъ-трехъ юбочниковъ на конюшн, такъ уймутся». — «Вы думаете, что это лучше всего отучитъ отъ разврата?» спросилъ князь. — «Да, больше нечего длать», отвтилъ князю его тесть. — «Ну, спасибо вамъ за добрый совтъ!» отвтилъ князь. Такъ разговоръ этимъ и кончился, а ночью… Ну, батюшка, еще сто лтъ проживу, а этой ночи я не забуду, — со вздохомъ проговорила старуха. — Разбудилъ это меня и Ивана Тарасовича самъ баринъ ночью и веллъ намъ идти за собой. Встали мы, пошли, думаемъ: «Господи, что такое стряслось!» Привелъ онъ насъ въ комнату къ барын, а тамъ лежитъ на диван связанный кузенъ барыни, а барыня къ стулу привязана. Подозвалъ меня баринъ и говоритъ: «Вы, Настасья Ивановна, умете стричь волосы?» — «Умю», говорю, а сама стою ни жива, ни мертва, поджилки дрожатъ, такъ вотъ и шатаюсь, какъ пьяная. «Такъ вотъ, говоритъ, остригите косу княгин. Тяжело ей, какъ честной женщин, съ косою ходить». Я такъ и повалилась, какъ снопъ, въ ноги князю. «Помилуйте, молю, ваше сіятельство». — «Стригите», крикнулъ онъ, топнувъ ногою. Схватила я его за ноги, цлую ихъ, плачу, а онъ свое: «Стригите!» Потомъ обернулся къ княгин и проговорилъ ей: «Или, можетъ-бытъ, хотите, чтобы я васъ для этой холопки пощадилъ?» Княгиня только зубы стиснула… Нечего длать, остригла я ее, голубушку… Остригла, а сердце-то мое, ровно голубь, въ груди трепеталось… Потомъ веллъ князь мн выйти и обернулся къ Ивану Тарасовичу: «Раздвай его!» указалъ онъ на княгининскаго кузена и тотчасъ же обратился къ этому самому кузену: «Отецъ вашей любовницы совтовалъ мн пороть юбочниковъ на конюшн, но я сдлаю для васъ снисхожденіе и выпорю васъ здсь, въ ея будуар». Иванъ Тарасовичъ не прекословилъ, раздлъ связаннаго господчика, разложилъ его на соф, притянулъ къ ней веревками и началъ секуцію. Княгин дурно сдлаюсь и чувствъ лишилась она. «Брось его!» крикнулъ тогда князь и обернулся къ лежавшему на соф кузену: «Теперь вы можете любить другъ друга, сколько вамъ угодно. Васъ сейчасъ препроводятъ въ домъ отца вашей любовницы». Съ этими словами онъ вышелъ изъ комнаты, приказавъ проводить мн и Ивану Тарасовичу барыню и барина до поданной къ крыльцу кареты.

Старуха замолчала. Я вышелъ освжиться на станцію.

* * *

— Съ той поры и зажилъ князь опять одинъ, безъ семьи, — продолжала старуха разсказъ, когда поздъ тронулся. — Бросалъ онъ большія деньги на женщинъ, а приближать въ свой домъ ни одной не приближалъ. О жен онъ и не вспоминалъ; разъ только, когда дошли до него слухи, что она скутилась и умерла въ нищет въ больниц за границей, онъ сказалъ моему Ивану Тарасовичу: «Это съ бездлья, Иванъ!..» Съ бездлья! ровно онъ помшался на этомъ слов. Бывало, что ни сдлается дурного, — онъ сейчасъ говоритъ: «это съ бездлья люди бсятся!» Ужъ и точно ли это такъ или нтъ, доподлинно не знаю, а только самъ-то онъ дурилъ такъ, что и не приведи Господи. Чмъ старше длался, тмъ больше чудесилъ… Подъ старость волосъ у него мало стало, такъ он завелъ семь париковъ и кажинный парикъ носилъ названіе какого-нибудь дня, и бда, бывало, если въ четвергъ ему пятницу подадутъ, — сейчасъ расправа: Тоже пристрастился онъ къ часамъ и сталъ накупать разныхъ часовъ: цлые ящики, цлыя комнаты были у него часами завалены; въ газетахъ публикаціи длалъ, что покупаетъ древніе часы, часовымъ мастерамъ бднымъ всегда помощь готовъ былъ оказать, уроки часовому мастерству бралъ… А разъ пришелъ къ нему Иванъ Тарасовичъ въ кабинетъ и видитъ цлую груду часовъ на полу, растоптанныхъ, сломанныхъ, разбитыхъ. «Что это, ваше сіятельство?» спрашиваетъ. — «Что? что? — крикнулъ князь. — Мое сумасшествіе! Мое бездлье! И собиралъ отъ бездлья, и растопталъ отъ бездлья! Уноси, уноси ихъ съ глазъ моихъ долой, чтобы они мн не напоминали, что я сумасшедшій!» Увидалъ мой Иванъ Тарасовичъ, что онъ самъ не въ себ; въ изступленіи, и говоритъ ему, да таково-то спокойно и сердечно: «Какой же вы, князь, сумасшедшій? Разв вы этимъ зло кому длаете, что часами занимаетесь! Хорошо, кабы вс-то такіе сумасшедшіе были да только этимъ и выказывали свое сумашествіе!» Князь задумался. «Ты, Иванъ, мужикъ неотесанный, простота-горемычная, — проговорилъ князь:- а умне меня! Ну, собирай битье, будемъ опять часы длать!» Такъ опять и утихъ, и сталъ часовымъ мастерствомъ заниматься…