Милые бездельники
Шрифт:
На двор стоялъ одинъ изъ первыхъ теплыхъ, полныхъ блеска и свта, весеннихъ дней. Я, полубольной, лежалъ на диван и лниво исправлялъ слогъ въ какой-то стать о дифтерит, сознавая, что она и при дурномъ, и при хорошемъ слог отъ дифтерита никого не спасетъ. За этимъ занятіемъ засталъ меня мой милйшій докторъ, Василій Карловичъ Штуббе, старый обрусвшій нмецъ, гораздо больше знавшій толкъ въ сортахъ пива и вина, чмъ въ лкарствахъ. Именно по этой причин я глубоко врилъ въ его способность не уморить человка, когда тотъ еще
— Пишетъ, что не здоровъ, а самъ строчитъ что-то, — проговорилъ онъ, протягивая мн широкую, пухлую руку съ толстыми, плоскими и короткими пальцами.
— Нельзя, дружище, неотложное дло, — отвтилъ я, дружески здороваясь съ нимъ.
— Неотложное дло только одно — поправленіе здоровья, — наставительно замтилъ онъ, удобно усаживаясь противъ меня на кресло. — Ну, говори, что у тебя?
— Право, не могу объяснить, — сказалъ я. — Можетъ-быть, это даже и не болзнь… Просто чувствую слабость, апатію, страдаю безсонницей…
Онъ взялъ мою руку и сталъ щупать пульсъ. Подержавъ мою руку, онъ очень серьезно взглянулъ на меня и произнесъ:
— Дай-ка другую руку!
Я исполнилъ требованіе, и онъ опять сталъ ощупывать пульсъ.
— Да гд же у тебя пульсъ-то, наконецъ, — проговорилъ онъ нетерпливо.
— Это ужъ твое дло отыскать его, — отвтилъ я съ улыбкой. — Ты на то и докторъ.
— Да, ищи того, чего нтъ! — хмуро замтилъ онъ. — Разднься, я тебя выслушаю…
Я приподнялся съ дивана и сталъ раздваться. Это меня очень утомило, и у меня сдлалась одышка.
— Ты что же это такъ дышишь, какъ паровозъ? — спросилъ Штуббе.
— Усталъ, — отвтилъ я.
— Съ чего это?
— Да вотъ… раздвался, — пояснилъ я.
Онъ покачалъ головой съ сомнніемъ, потомъ припалъ ухомъ къ моему сердцу.
— Да у тебя сердце-то есть или нтъ? — спросилъ онъ.
— Говорятъ, что было когда-то, — отвтилъ я шутливо.
— Что-то его нынче не слыхать!..
Онъ поднялъ жирное, раскраснвшееся отъ прилива крови лицо съ красно-синимъ носомъ и, глядя на меня зоркими, хотя и заплывшими жиромъ глазами, сказалъ:
— А это что за отеки у тебя подъ глазами? Вдь это мшки съ водой…
Онъ слъ снова на кресло и откинулся къ его спинк.
— Чего тебя лчить? — пренебрежительно сказалъ онъ.
— Ты находишь мое положеніе опаснымъ? — тревожно спросилъ я.
— Еще бы не опаснымъ! Такъ-то достукаться до гроба можно, — равнодушно отвтилъ онъ. — Полный упадокъ силъ, малокровіе…
И вдругъ оборвавъ рчь, онъ спросилъ меня:
— Ты какое вино пьешь?
— Я совсмъ не пью вина.
— Очень глупо длаешь!.. Въ собранія, въ клубы, въ театры часто вызжаешь?
— Я, дружище, совсмъ домосдомъ сталъ… и притомъ работа.
— Ну, а работаешь много?
— Да что же длать, какъ не работать.
— Вотъ ты говорилъ о безсонниц.
— Тоже работаю, читаю…
— Значитъ, двадцать четыре часа въ сутки и еще нсколько минутъ за одной и той же умственной работой, — пояснилъ онъ съ ироніей.
И, вынувъ изъ портсигара сигару, онъ заговорилъ уже совсмъ пренебрежительно:
— А еще умнымъ человкомъ слывешь и самъ себя умнымъ считаешь! Этакое самообольщеніе!
Я улыбнулся.
— Что же ты ругаешься? — спросилъ я.
— Да какъ же не ругаться! — отвтилъ онъ, закуривая сигару. — Вина не пьетъ, развлеченій избгаетъ, работаетъ безъ передышки и хочетъ быть здоровымъ!
— Но, дружище, — попробовалъ я возражать; но онъ не далъ мн договорить.
— И хороша должна выходить работа, исполняемая при такихъ условіяхъ! Ни энергіи, ни здоровья, ни ясности взглядовъ не можетъ быть въ ней. Я еще понимаю, если работать такъ, какъ я, спокойно, не горячась, не волнуясь, а то вы вдь и работаете, и нервничаете. При такомъ образ жизни могутъ развиться только безпредметное недовольство, апатія, пессимизмъ…
— А ты, милйшій, за оптимизмъ? — спросилъ я.
— Я за здоровье, — отвтилъ онъ коротко. — Однако, надо кончить выслушиванье.
Онъ отложилъ сигару и снова принялся выслушивать и выстукивать меня. Кончивъ эту работу, онъ опять взялъ сигару и развалился въ кресл. Я одлся.
— Ты коньякъ или ромъ больше любишь? — спросилъ онъ.
— Ни того, ни другого, — отвтилъ я.
— Очень дурной вкусъ или, лучше сказать, отсутствіе всякаго вкуса. Ну, такъ ты пей коньякъ. Если не хочешь такъ пить, пей съ молокомъ, какъ бабы пьютъ; прикажи сварить крпкаго кофе. Выпей пару чашекъ. Можешь тоже съ коньякомъ. Гуляй какъ можно больше и посл пошь ростбифу или…
— Ну, брать, мн некогда гулять; работа, — началъ я.
— Да, кстати! Работу ты брось на мсяцъ или на два… Лучше бы мсяца на три, на четыре…
Я широко открылъ глаза,
— Какая можетъ быть у тебя работа, пачкотня какая-нибудь, — продолжалъ онъ, какъ бы въ отвтъ на мой взглядъ.
— Ну, пачкотня или нтъ… — обиженно началъ я.
— Разумется, пачкотня, — уже настойчиво и утвердительно перебилъ онъ меня. — Что же порядочнаго можетъ сдлать совсмъ больной, потерявшій вс силы, страдающій малокровіемъ человкъ?
Я начиналъ сердиться; докторъ угадалъ: въ послднее время я больше рвалъ бумагу, чмъ исписывалъ ее: это меня крайне тревожило, тяготило, даже пугало; я сознавалъ, что я не могу ничего написать спокойно, не раздражаясь.
— Я согласенъ, — заговорилъ я:- что во время нездоровья пишется не такъ хорошо; но вдь не могу же я не работать. Это источникъ моего существованія.
На меня напало уныніе. Докторъ пожалъ плечами.
— Все равно, дрянь писать будешь — насидишься безъ хлба, — отвтилъ онъ.