На заре земли русской
Шрифт:
– Не ты ль утром приходил сюда? – попытался сменить тему Димитрий.
– Да, – ответил его собеседник, но разговор тут же вернулся в прежнее русло. – За князя своего ты не волнуйся, Изяслав сам боится Полоцкого, как бы тот людей против него не поднял, если на свободе окажется. Вот ещё заперли петухи орла в клетку… – И, помолчав, Богдан добавил:
– Это могу сказать точно: вас Изяслав не тронет. Не до сего ему нынче, послы из Царьграда после того разговора с тобою – помнишь ли? – отказываются мир с Киевским подписывать. Видать, поняли они, что неугоден он всему русскому
Димитрий внимательно слушал рассказ княжеского стольника про посольство византийцев на Русь и старался запомнить, чтобы потом передать суть разговора Всеславу, когда тот вернётся. Судя по всему, Богдан был очень умён и непрост, внешние отношения знал хорошо, к Изяславу был достаточно близок, а оттого ему было известно немало. Слышал как-то Димитрий от Радомира, что хорошо бы византийцев на сторону Полоцка переманить, да для того нужна единая вера христианская, в которую обращены были не все, да деньги, ведь не просто так эти послы дали бы своё согласие на визит.
Изяслав провёл ночь без сна. Грела ему душу весть о том, что Константин Великий благосклонно отнёсся к присланной им грамоте, согласился на представленные условия и на переговоры. Но не имел понятия Изяслав о том, как поступить ему с Полоцким. Почему-то брат Всеволод отговаривал его от расправы над ним. И теперь, когда братья были в сборе, Изяслав решил вывести Полоцкого на разговор – авось самому не в радость жить в постоянном страхе за себя и свою жизнь. По крайней мере, так мыслил он. Когда Всеслав Полоцкий вошёл в сопровождении стражи в горницу, старший сын Ярослава лишь подивился тому, как тот держал себя при нём. Всеслав был суров и бледен, цепи сковывали его движения, но всё равно в нём было что-то величественное, и невдомёк было Изяславу, почему не сломило его длительное заключение, почему он не пал перед ним на колени ещё ранее, моля о пощаде – он ведь должен был знать, что добра к нему не будет…
– Вот мы и свиделись сызнова, – чуть растягивая слова, молвил Киевский. – Тебе, я чай, воротиться хочется… В болото своё…
– Полоцк не болото, – хмуро отвечал Всеслав. – И так знаю, не отпустишь. Что за дело до меня?
Братья Изяслава до сих пор не особенно вслушивались в разговор, только что начавшийся. Святослав периодически подносил к губам предложенный ему кубок вина – он всегда был не прочь выпить, – а Всеволод молчал, скучающий взгляд его бродил по светлице, ни на чём не задерживаясь. В какой-то момент глаза Всеволода и Всеслава встретились, и Переяславский тут же смущённо отворотился. Не мог он стерпеть холодного, равнодушного отношения, мелькнувшего во взгляде Полоцкого.
– А ведомо тебе, что из-за того, что потакаешь ты своим кривичам в вероисповедании, мы к славной Византии обратиться стыдимся? – продолжал тем временем Изяслав, которого, верно, сейчас братья совершенно не интересовали.
– Мой удел, мои люди, мне и решать, – спокойно ответил Всеслав, и не скрылось от Всеволода напряжение, с которым он произнёс эти слова, и то, как нелегко ему даётся спокойствие. Кажется, будь при нём оружие – неизвестно, чем закончился бы этот допрос.
–
Всеволод не сдержался, потянул старшего брата за рукав и, наклонившись к его уху, быстро зашептал:
– Полоцкого любят боле, чем тебя, тебе и самому это известно, – Изяслав напряжённо слушал, ладонь его, доселе лежавшая на деревянном столе, сжалась в кулак. – Оставил бы ты его!
– Да я весь ваш север в пепелище обращу! – осерчал Изяслав Ярославич, вскакивая и бросаясь к Полоцкому, который даже не отступил ни на шаг. – Все вы, собаки северные, черти, нехристи, против Киева идёте да против меня!
– Ты словами-то не разбрасывайся, – тихо промолвил Всеслав, и, когда зазвучал его голос, в горнице неожиданно воцарилось молчание, натянулось прозрачным шелковым покрывалом. Он чуть поднял руку, словно бы отгораживаясь от Изяслава, в гневе напоминавшего раздражённую собаку. Звякнула цепь, и киевский князь замер на месте, точно неведомая сила заставила его остановиться. Вспомнил он, что Всеслава в народе прозвали чародеем, почему – ему не было ведомо, но в тот момент князю действительно очень подходило это прозвище.
– Мне про тебя тоже немалое известно. Подлец ты и трус, не можешь стольный город от степняков защитить, сам ищешь, в какую нору забиться!
В порыве гнева Изяслав выхватил из ножен меч, но Всеволод схватил его занесённую руку, останавливая.
– Оставь, – бросил Переяславский, – нас трое, а он один.
Обессиленный короткой, но смелой перепалкой, Изяслав опустился на изразцовый трон, махнув рукой страже, чтобы пленника увели. Так и знал он, что ничего ему не дадут разговоры с Всеславом, что обернутся они ему либо оскорблением, либо ничем.
После дневного света, лёгкого скрипа снега под ногами, морозного дыхания зимы, ощущения окружающей жизни темница казалась ещё мрачнее, теснее. Всеслав не стал ничего рассказывать своему стольнику, после очередного спора с Изяславом на душе остался неприятный осадок, и ему хотелось просто побыть наедине со своими мыслями.
– Что они, всё так же? – тихо спросил Димитрий, уловивший настроение Полоцкого. – Не хотят слушать тебя?
Всеслав молчал, прикрыв глаза. Брови его были сведены к переносице, и оттого меж ними сложилась небольшая суровая морщинка.
– Скажи мне, – вдруг задумчиво промолвил он, не отвечая на вопрос юноши. – Что для тебя Бог?
На сей вопрос нельзя было ответить так сразу, и Димитрий задумался. Ни ранее, ни позже он особенно не задумывался о Боге, о существовании его. О его справедливости, всемогуществе, проверить которые как-то не представлялось возможным. С приходом христианства на Русь верить в единого Бога стало совершенно обычным явлением, и чем больше славян примыкало к новой всеобъемлющей религии, тем крепче и обыденнее становилась общая вера. Сам же Димитрий привык к утренней и вечерней молитве, к широкому жесту крестного знамения, к резному железному крестику на груди и к тому, что обращение к Богу не останется без Его внимания. Димитрий не мог сказать, верит ли – он, скорее, знал, чем верил.