Над бездной

Шаховская Людмила Дмитриевна

Нежность его души смягчает беспощадность моего каменного сердца; его робость умеряет порывы моего буйного духа; его доброта укрощает мою злобу. Он меня любит за то, что я его охраняю и утешаю; я его люблю за то, что могу его охранять и утешать, могу применять к какой-нибудь цели мою энергию и веселость, когда более важные дела не отвлекают меня от него. Видя его подле себя, я чувствую в себе двойную силу, потому что, борясь за мою главную цель, я, в то же время, борюсь еще и за него, страдаю за него и делю с ним мое торжество успеха. Он верит мне, как дитя своему учителю, верит каждому моему слову, следует каждому моему

совету; он покорно, безмолвно пойдет за мною всюду, потому что, кроме меня, нет у него никого родного или милого в целом мире, нет никого, кто приласкал бы, утешил бы его; он пойдет за мной в самое пламя или в глубь морскую, и сгорит или утонет с улыбкой, видя меня подле себя. Я — все для него; вся его любовь, все его надежды, все его радости, весь его мир во мне одном.

— Слава победителю! — саркастически воскликнул Семпроний, — правда ли это, художник?

— Мой друг — все для меня; он прав, — ответил Нарцисс.

Они подошли к маленькому, одноэтажному дому и постучались. Им отперла дверь женщина, в которой Нарцисс не сразу узнал значительно постаревшую Мелхолу с покрывалом замужней на голове; она уже давно вышла замуж за одного из приказчиков своего отца.

— Все ли в сборе? — спросил певец.

— Все, храбрый Астерий, все, — ответила еврейка, — а это кто?

— Мои друзья. Скажи охранителям порядка, что сегодня работы не будет. Другие распоряжения я передам им завтра лично. Я пойду в катакомбу только втроем с моими спутниками. Проводи нас!

Еврейка, не смея ни о чем расспрашивать, пошла по коридору, сняв со стены фонарь и засветив в нем свечу. Она отворила другую дверь и вывела пришедших на большой огород; на конце огорода была ветхая сторожка. Все вошли в нее.

Еврейка подняла две небольшие половицы; под ними оказалась яма с опущенной в нее лестницей.

— Я вам больше не нужна? — спросила Мелхола.

— А там только один ход? — спросил певец.

— Один.

— Можешь не ходить с нами.

Певец впереди всех смело сошел в яму с фонарем в руке.

Семпроний и Нарцисс спустились за ним. Идти было недалеко. За коротким, довольно широким, но низким коридором оказалась каменная стена фундамента дома, бывшего по ту сторону улицы. Это был дом Лекки, промотавшегося патриция. Стена была разрушена ломом вся кроме последнего ряда кирпичей, едва державшихся на треснувшей от ударов лома известке. В широкую щель можно было видеть, что делается в комнате за стеною. Там еще было темно и пусто.

— Мои молодцы в одну минуту разрушили бы эту преграду и покончили бы со всеми заговорщиками, заставши их врасплох, если б не запретил Цицерон, — сказал певец с досадой.

— Признай же хоть одного человека умнее себя, Астерий!.. — промолвил Семпроний грустно.

— Он готов позволить Катилине целый лишний год творить беззакония, чтоб только его самого не упрекнули в одном незаконном поступке, не наложили крошечного пятнышка на его щепетильную славу. Уничтожить замыслы злодеев можно было десять лет тому назад, как уничтожили замыслы Гракхов и других проповедников несбыточных утопий. Гракхов грешно даже сравнивать с Катилиной и Лентулом или Цетегом, а они были преданы гибели беспощадно и немедленно. Наши деды так не тянули и не откладывали свои приговоры.

Спасение Рима теперь в руках женщины!.. стыдитесь, Квириты!.. эта честь достанется не Цицерону, а

Теренцие, — его жене. Эта умная, энергическая женщина давно прозрела, где кроются все беды; она давно побуждает действовать решительно своего робкого, беспечного мужа, умеющего только складно говорить. Теренция сплотила всех благонамеренных людей около своего очага и первая начала взывать о защите отечества. Она положила этот краеугольный камень, на котором, как на готовом фундаменте, ее муж может строить здание… и этого ему мало, и теперь еще он не решается действовать наступательно. Решится ль он протянуть руку за готовым венцом славы, сплетенным для него женой? — я не уверен. Если Теренция сама не протянет своею рукой его трусливую руку, — я сомневаюсь в спасении Рима. Стыд мужчинам, когда женщины храбрее, решительнее и сметливее их!

— К сожалению, это горькая истина! — заметил Семпроний, — в тебе Теренция нашла хорошего помощника, мой храбрый Астерий.

— О, мой милостивый патрон! — воскликнул певец с нескрываемой злобой и печалью, — ты не знаешь десятой доли неприятностей, какие перенес в эти годы твой верный Астерий! одно письмо зовет меня в Рим, другое — в Помпею, третье — в Неаполь. Астерий, туда! Электрон, сюда! зовут меня мои агенты… я хлопочу, я работаю, не сплю и не ем, скрывая мои поездки от моего друга, крота пещерного, который трясется от страха за каждый ноготь руки моей; я мучусь телом и духом, а римский Сенат разрушает все плоды моих трудов, избирает в консулы Лентула-Суру, делает претором Катилину!.. какая энергия не сломится в такой борьбе со своими же друзьями?!.

Этот разговор был прерван шумом отпираемой двери, ясно слышным в катакомбе. Сквозь щель блеснул свет. Певец погасил фонарь.

— Теперь ты должен смотреть и слушать, патрон, — сказал он Семпронию.

Старик увидал сквозь щель между кирпичами просторную подземную комнату без всякой мебели, кроме возвышения, на котором помешалось кресло из белого мрамора с пурпурной подушкой. Всего, происходящего там, нельзя было видеть в это маленькое отверстие, назначенное больше для подслушиванья.

Мимо щели начали мелькать люди, сначала незнакомые глядевшему старику; потом он узнал Цетега и Габиния; он вздохнул и прошептал:

— Она!.. Семпрония!.. какой ужасно безнравственный костюм!..

— Молчи! — шепнул певец.

Старик увидел Прецию, Орестиллу, Фламиния-Фламму, Дионисию, Росцию, двух переодетых рабов Цицерона Аристоника, Аминандра, Мелхолу, ее отца, много других знакомых, переодетых, но узнанных им по заранее условленным костюмам. Заговорщики и сыщики входили один за другим. Семпроний напрягал всю силу зрения, чтоб увидать, нет ли там Юлия Цезаря, но не видел его и не слышал его голоса.

Когда все собрались, в подземелье вошел Катилина с Лентулом и протрезвившимся Курием; он взошел на возвышение, сел на кресло, подал знак, чтобы все его слушали, и начал свою речь:

— Товарищи! если б я не был убежден в вашей верности, если б я опасался вашей лени или злонамеренности, не стал бы я жертвовать моим покоем, не избрал бы я этот путь. Много раз доказали вы мне вашу силу и верность. Это убедило меня решиться совершить наконец наше славное, великое дело.

Мои цели вам известны. Я вооружаюсь за вашу свободу. Довольно нам быть безгласной толпой! довольно пресмыкаться пред теми, что имеют власть над нами!