Над бездной
Шрифт:
— Кто ты, таинственный вестник гнева Рогов? — спросила Фульвия в ужасе.
— Я тот, в чьей власти теперь твоя судьба; я тот, кто один может погубить или спасти тебя, изменница; я тот, кому не страшен мертвящий взор Катилины, кого не увлекут его сладкозвучные, льстивые речи. Я — мститель Люциллы; я — ее тень. Проникни, Фульвия, мыслью в грядущее!.. Великий Рим пылает, как громадный костер, пожирающий множество невинных жертв; везде кровь, везде вопли, везде разрушенье… в этом пламени, в этой крови погибают лучшие люди нашего отечества, унося с собою последние проблески древних добродетелей честных Квиритов. С ними вместе погибает твой отец… слышишь, злодейка?!.. твой отец, еще раз проклинающий
— Пощади! — простонала Фульвия, ломая руки в отчаянии.
— Те, кого ты оскорбила, Семпроний и твой отец, могут пощадить тебя, если ты загладишь твою вину. Я — исполнитель их воли. Иди к твоему отцу и спасай его, потому что тебе могут быть известны все тайны заговора через Курия. Я больше сюда не приду, но мой взор будет следить за тобой, где бы ты ни была и что бы ни делала. Мой кинжал опаснее проскрипций Катилины. Я — Электрон Каменное Сердце, или Верная Рука, верный друг Меткой Руки, а Меткая Рука также мститель Люциллы.
— Ах!.. я слышала о тебе.
— Ты теперь знаешь, кто перед тобой.
— Пощади!
— Ты в моей власти!
— О, могущественный, таинственный человек!.. пощади!.. пощади!..
— Сегодня вечером ты должна явиться в дом Цицерона и рассказать все, что знаешь об организации заговора. Ты не давала кровавой клятвы; твоя совесть не будет страдать. Ты должна выдать все пароли и лозунги, места всех сходок, складов и притонов, все что тебе известно. Там будет и твой отец. Вот тебе деньги на покупку приличной одежды и подкрепление сил пищей. Прощай!
Певец бросил на землю кошелек, полный золота, и тихо удалился с товарищем и Аминандром. Бывший гладиатор пошел вдали от своих спутников.
Глава XXIII
Тщетные старания художника узнать тайну певца. — Моментальное превращение. — Певец-старик. — Цицерон и начальник охранителей
— Герой! — воскликнул художник в трепете благоговения перед своим другом.
— Ты видел теперь вполне славу и могущество твоего защитника, — сказал певец.
— Божественный!.. где твоя отчизна?.. Олимп, Элизий или море?.. откуда тень Люциллы послала тебя мне?.. мой дивный защитник!.. мой друг!.. мой избавитель!.. теперь я никого не боюсь. Скажи мне, таинственный гений, правда ли, что все знают и говорят о том, что Фламиний жив?
— Друг, — ответил певец равнодушно, — что нам-то за дело до этого? кто мы оба, Нарцисс? — наемные служители щедрого старика Семпрония, — больше мы никто.
— Но Курий говорил, что проданный тебе человек…
— Именно и был этот самый желанный зять старика!.. ха, ха, ха!.. разве Семпроний не мог бы сразу это сказать? разве Росция ослепла, чтобы принять за беглого машиниста пропавшего расточителя? разве, наконец, я не убил бы тебя, если б ты был хоть крошку похож на Фламиния?
— Ты бы меня убил?!
— Оставь!.. оставь эту комедию!.. к чему ты ухватился за глупые слова полусумасшедшего Курия и метишь в самозванцы? куда тебе!.. ты не годишься на эту трудную роль.
— Но я…
— Но ты теперь хочешь сказать, что интересуешься, зачем Курий это выдумал? — Я не могу этого знать, потому что здравомыслящий человек не в силах понять ход мыслей безумного. Фламиний убит Аминандром в таверне. Подозрительный Катилина усомнился в этом акте, потому что ему не принесли на осмотр голову убитого, а враги Курия из зависти пустили молву о спасении проскрипта. Вот единственное, возможное объяснение всей этой путаницы. Хочет
— Но я…
— Но ты — милый мой Нарцисс, друг, дорогой моему сердцу, которого я люблю и защищаю. Не меняй этого имени на опасное имя сенатора. Я хлопочу о восстановлении чести Фламиния только потому, что этим можно угодить старику, оправдав выбор его дочери. Эх, друг-Нарцисс! пусть старик выставляет не только подставного зятя, но даже и дочь!.. что нам до них? платят, — служим; разочтут и отпустят, — уйдем.
— Но ты брат Люциллы… ты сын…
— Ты сам надавал мне этих великих титулов; я только не опровергал твоих слов.
— Ты не сын Семпрония?!
— Я не сын Семпрония.
— Кто же ты, таинственный?
— Я сказал тебе, что я — сын луча солнечного и волны морской; их сын — морской смерч, водяной столб, поднимающийся от воды до неба и грозно несущийся при буре, губя все на пути своем.
— И ты не Рамес?
— И я не Рамес.
— Ты не муж Лиды?
— Я не муж Лиды.
— Но Люцилла знала тебя; она…
— Она знала меня: она доверила мне все свои тайны; она избрала меня своим мстителем, назвала своим братом, Электроном-сицилийцем; она одна знала, кто я, покуда я не открылся ее друзьям. Ее месть — не такая узкая, заурядная месть оскорбленной женщины за гибель любимого человека и скорбь отца, как, может быть, ты полагаешь. Если б это так было, ей стоило нанять бандита и убить Катилину, Лентула, кого угодно. Нет, Люцилла не могла любить заурядной любовью и не могла умереть только от страха и горя. Нет, она бросилась в пучину, как Курций в бездну среди Форума; она принесла себя в жертву за отечество. Она решилась на этот подвиг, зная, что ее смерть будет смертным приговором замыслам Катилины на власть. — Друг, — сказала она мне перед гибелью, — следи за моим мужем, не допусти его погибнуть в бездне порока; если нельзя будет его спасти, убей его. Когда общественное мнение будет возмущено моей смертью, явись к моему отцу и предложи к его услугам твою хитрость и кинжал Меткой Руки. Рим погибает от лени и апатии его лучших сынов. Сервилий-Нобильор пишет патриотические поэмы, но пальцем не двинет, чтоб подражать своим же героям. Много у нас таких Нобильоров, от которых исходят только громкие фразы о самопожертвовании. Пока неудачи преследовали его, он мог еще быть полезен отечеству, мог с горя сделать что-нибудь хорошее, но едва улыбнулась ему Аврелия, — он посадил ее на корабль и уплыл за тридевять земель от всех наших бедствий. Никогда он не покинет своей Аврелии, никогда не вспомнит, что кто-нибудь может страдать, когда он счастлив.
Я также могла бы взять моего отца и мужа на корабль и уплыть с ними, куда мне угодно, хоть за самые Столбы Геркулеса, но я отрекаюсь от всего, что мне мило, приношу в жертву мою молодую жизнь, лишь бы это могло вызвать к пробуждению от апатии лучших людей моего отечества, могло оторвать их, хоть на время, от азартной игры, вина, женщин, всего, что они зовут удовольствиями жизни, и заставить трудиться на общее благо. — Вот что говорила мне Люцилла. Она щедро заплатила мне, указала людей, к которым я могу обращаться за помощью; потом она умерла.
Я исполняю все ее предписания. Я следил за ее мужем; я указал его Аминандру, убедившись, что иначе нельзя его спасти; я ходил застольным певцом в лучшие дома Рима и других городов, распевая мои песни о противодействии заговору террористов. Ты видишь, насколько я уже успел в этом деле.
— Неужели только щедрая плата Люциллы заставила тебя так честно исполнять ее поручения?
— Разве бандит не может быть честным?
— Может, но…
— Ты хочешь сказать, что я мог, получив вперед плату, взять эти деньги и убежать с ними?