Над бездной

Шаховская Людмила Дмитриевна

— Подставной зять!.. самозванец!

— А нам что за дело, какого зятя простил старик, — настоящего или нет?! — сказал певец, снимая кожаную солдатскую броню.

— Астерий, ты могуществен!.. помоги мне, великий Астерий!

— Ха, ха, ха!.. Астерий — вот этот парик: другого Астерия нет, — сказал певец, снимая и укладывая в шкаф свою гримировку.

— Парик под париком был на тебе!.. помоги мне, мой милый Электрон-сицилиец!

— Электрон-сицилиец — вот этот парик, — сказал певец, вынув из сумки черные букли и укладывая рядом

с первым париком.

— Честный Рамес!

— Честный Рамес ходит в белокуром парике, которого я не надену.

Певец залился звонким хохотом, как будто ничего ужасного он не видел и не слышал в этот вечер, ничего, что могло бы смутить душу, чуткую к страданию ближнего.

— Каменное Сердце! — продолжал взывать художник.

— С тобою мое сердце не только каменным, но и деревянным быть не может, потому что ты очень потешен!.. Каменное Сердце — вон та солдатская броня, которую я иногда ношу для безопасности под сорочкой.

— Верная Рука!

— Верная Рука — кинжал и струны лютни, потому что я ни промахов не делаю, ни фальшивых аккордов не беру.

— Фотий Родосский!

— Он приснится сегодня Курию, потому что он его на сходке искал, да не видел… Фотий Родосский уж на Родос уплыл.

— Ах!.. как же мне тебя называть-то?!. неизвестный, таинственный друг, добрый гений моей жизни, выведи меня из ужасного лабиринта недоразумения!.. объясни мне, что такое со мной сделалось!

— Что с тобой сделалось, друг?

— Отчего Семпроний не хочет…

— Признать именно тебя своим зятем, если ему нужен человек на эту роль? а ты не годишься, потому что не похож лицом на его зятя.

— Я не похож… не похож!.. отчего же я не похож?

— Оттого же, отчего Семпроний не похож на Цицерона, а Росция на Теренцию, — оттого, что ты имеешь другие черты лица.

— Другие?!

— Совсем другие. Я очень хорошо знал Фламиния, когда он бегал к актрисам за кулисы, ты совсем не похож на него.

Художник стремительно бросился к столу, схватил зеркало, уселся на постель и стал внимательно глядеть на свое лицо.

— Друг, какой у меня нос? — спросил он.

— Человеческий, — ответил певец со смехом.

— Знаю, что не птичий клюв и не слоновый хобот, да какой он по форме-то? — вздернутый, длинный, толстый?

— Ни то, ни се, друг милый; обыкновенный нос, правильный.

— А глаза голубые?

— Я думаю, что ты это сам видишь в зеркале.

— А волосы?

— Темно-русые с проседью; ты видишь их теперь ясно, потому что давно не брился.

— Я все вижу в зеркале, как следует, а вы видите совсем другое. Вы говорите, что я не похож на Фламиния.

— Нимало не похож. Голубых глаз да темно-русых волос недостаточно, чтоб быть похожим, на кого желаешь.

— Отчего же я вижу в зеркале это сходство?

— Я не знаю, что тебе там мерещится.

Художник посмотрел еще немного с недоумением в зеркало, потом положил его на стол, сел опять на постель и, грустно вздохнув, сказал: — Я понял все.

Певец

сел рядом с ним.

— Что ты понял, Нарцисс? — спросил он.

— Я слышал, что волшебник может так заколдовать человека, что он будет видеть совсем другое, не то, что прочие люди видят.

— Может.

— Он может также переселить душу в чужое тело.

— И это бывает. В одной деревне жил поселянин, оскорбивший горного волшебника. Волшебник отмстил ему тем, что переселил его душу в тело его барана. Оба они, баран и поселянин, проснулись поутру: поселянин в хлеве, а баран — в избе. Поселянин захотел встать, как человек, на ноги и, по привычке деревенских, почесать затылок, — ни того, ни другого не может; хочет говорить, а у него только выходит: — бяк! бяк, хочет есть, а ему ничего не дают, кроме травы.

А баран бросился к траве, ползает по лугу на руках и ногах, но ни сорвать рукой не умеет, ни щипать траву ртом не может.

— Чем же это кончилось?

— Оба с голода умерли.

— А снова переселить души, обратно, можно?

— Это может совершить только тот волшебник, который это сделал, а если он не найдется, никто не уничтожит чары.

— Ты не волшебник?

— Я не волшебник.

— Переселение душ!.. ах!.. ах!.. это ясно! — вскричал художник диким голосом и весь затрясся. — Друг, если ты волшебник, расколдуй меня!

— Я не волшебник, — повторил певец.

Художник прижался лицом к подушке, истерически зарыдал.

— О, Рок, неумолимый гонитель! — простонал он, — Рок все у меня отнял: жена моя утонула, дитя умерло, самое тело мое убито наемным бандитом, а дух остался скитаться по земле в чужом теле… в теле беглого раба, кучера, машиниста, неизвестного мне!.

Певец молча уложил на постель ноги художника, как нянька при капризном ребенке, снял с него обувь, расстегнул и снял пояс с его стана, заботливо покрыл его одеялом и сел у изголовья на стул, дав волю своему другу плакать и стонать, сколько он хочет, зная, что он теперь недоступен никаким уговариваньям.

Когда рыданья художника утихли, певец взял его руку в свою и начал ласково говорить:

— Нарцисс, милый, что за перемена мыслей? прежде ты боялся Семпрония, а теперь, во что бы то ни стало, хочешь назваться его зятем. Выслушай, милый, что я скажу: старику надобен зять, чтоб оставить наследство; у него нет родных, кроме Семпронии и ее сына, Публия-Аврелия. Семпронию-Тибуллу старик ненавидит; Публию он не хочет оставлять деньги, потому что его отец очень богат. Он хотел усыновить меня, но я отказался, чтоб не лишиться свободы; я тоже богат; у меня есть деньги в верном тайнике. Он хотел назвать приемной дочерью или внучкой мою Амариллу, и Кай-Сервилий одобрил это, но рыбак не хочет слышать об этом, не хочет продать Амариллу ни за какие деньги, потому что ненавидит меня. Он охотно уступает старику, кого угодно, из своих детей, но Амариллу — ни за что. Ты теперь немного успокоился; выпей воды!