Над бездной
Шрифт:
— Да.
— Ты видишь, что я этого не сделал.
— Ты совершенно чужой человек для Люциллы? не фаворит ее? не брат? не друг детства? только наемник?
— Только наемник.
— Ты отвечаешь на все мои вопросы с точностью и равнодушием эхо.
— Потому что не считаю нужным отвечать иначе. Друг мой, в эти все годы, что мы прожили вместе, ты не видел от меня ни одного сердитого взгляда, кроме двух случаев из-за Лиды; ты не слышал от меня ни одного грубого слова; не получил ни одной обиды. Правду ли я говорю?
— С первого дня, как я попал во власть твою, я получал от тебя только самые нежные заботы, точно не ты меня, а я купил тебя.
— Для чего же тебе знать, как назвали меня родители: Рамес, Электрон, Фотий или иначе? разве от этого тебе будет лучше? Египет, Родос или
— Конечно.
Певец настроил струны своей лютни и грустно запел:
Из какой земли и куда бредет С ветхой сумкою бедный странничек? Одинокий ли сиротинушка? Неповинный ли он изгнанничек? Молча вдаль идет, не оглянется, Не поведает, не признается, Из какой страны он скитается. Вихри ль снежные в дебрях севера Пели песнь ему колыбельную? На востоке ли, в дальней Индии, Розы нежные с желтым лотосом Были брошены милой матерью В колыбель его с кожей тигровой? Львы ль с гиенами в знойной Африке В ночь тревожили сон младенческий? Никому того не поведавши, Странник вдаль уйдет неизвестную; Не откроет он, не признается, Что гнетет его сердце пылкое, Что на родине им покинуто.Народ собрался вокруг певца, слушая его заунывную мелодию. Многие кидали ему деньги; он не просил, но и не отказывался.
Уже вечерело, когда певец и друг его подошли к дому Цицерона.
Певец присел на самую нижнюю ступеньку парадного крыльца, снял с плеча лютню и повесил на плечо друга; потом снял сумку и начал в ней рыться.
— Что ты делаешь? — спросил Нарцисс.
— Хочу здесь поужинать, — ответил певец.
Он дал товарищу лепешку и, когда тот занялся едой, провел слегка рукой по своей голове и лицу, потом проворно сунул что-то в сумку, отчего она сделалась тугой, повесил ее также на плечо Нарцисса, и сказал ему:
— Пойдем!
Подняв глаза от своей лепешки, художник вскрикнул от изумления: пред ним стоял не певец, а совсем незнакомый человек пожилых лет и почтенной наружности; в его гладко остриженных черных волосах серебрилась весьма заметная проседь, также на усах и небольшой бороде; он был одет в городской костюм солдата: в кожаную броню с медными бляхами на плечах. Короткий меч висел у него с правой стороны на перевязи через плечо, а за поясом виднелись ножны кинжала.
Не дав товарищу опомниться от этой неожиданной метаморфозы, загадочный человек повел его с недоеденной лепешкой в руке вверх по лестнице. В сенях он шепнул что-то на ухо одному из рабов и последовал за ним в комнаты. За ними пошли еще два человека, которых Нарцисс в порыве удивления не узнал.
Все это произошло так быстро, что ошеломленный Нарцисс, только попавши в ярко освещенную залу, в общество знатнейших людей Рима, догадался сделать себе вопрос: доесть ли ему эту жалкую лепешку, бросить ли ее на роскошный, мозаический пол или спрятать в сумку? но он не сделал ни того, ни другого, ни третьего, а так и оставил ее в руке, точно принеся в подарок.
Вопрос о лепешке сменился в его голове ужасом предположения, что его сию минуту узнают, начнут издеваться над его превращением в старика, выгонят с позором, и никто его не защитит, потому что нет около него его верного друга.
Этот солдат — совсем не Электрон; даже голос у него другой, — не певучий, нежный тенор, а что-то резкое, близкое к басу. Напрасно вглядывался Нарцисс, стараясь уловить знакомые, милые черты лица; напрасно вслушивался; это не певец.
В широких креслах сидели люди один другого ужаснее: угрюмый Семпроний сдвинул свои седые брови до того сердито, что они совсем сошлись у него над носом;
Одичавший в своей пещере художник-отшельник уже давно забыл, что общество этих самых людей было когда-то его обыкновенным ежедневным обществом, а мозаический, каменный паркет, — единственным полом, по которому могли ходить без отвращения его изнеженные ноги. Все ему теперь тут было дико, чуждо; он сознал в эти минуты яснее, чем когда-либо, что Квинкций-Фламиний в самом деле умер или убит, а он — не кто иной, как Каллистрат или Нарцисс, слуга слуги этих людей. Не захотелось ему домогаться возвращения своего потерянного имени и прав, если б даже все это присвоил самозванец, если б даже привел с собой самозванку и назвал ее Люциллой. Ничего ему больше не надо: нить, соединявшая его со всем этим блеском, порвалась навеки; его душу томило одно тоскливое чувство, что он не видит своего друга и защитника в этом грубом солдате. Ему хотелось, чтобы певец снова взглянул на него своим ласковым взором, назвал его своим милым Нарциссом и увел отсюда далеко, на простор и волю, в лес или в тихую пещеру к его картинам и резьбе. Он сделал шаг назад, невольно отступая к выходу, но, точно тисками, сжала его руку рука его неумолимого товарища. Он видел, слышал, но не понимал, что вокруг него говорят; все слилось в какой-то неясный хаос предметов, речей. и лиц, в хаос, похожий на кошмар больного мозга. Он видел и слышал, как его превращенный товарищ низко поклонился всем присутствующим и сказал:
— Люций-Астерий имеет счастие приветствовать почтенных сенаторов и всадников Рима.
— Предводитель? — спросил Цицерон.
— Охранителей закона и порядка, — договорил таинственный бандит, — а это мои помощники: Аристоник, начальник купцов, и Аминандр, начальник бандитов.
Дальнейшего разговора Нарцисс не слышал, пораженный новым именем своего друга.
— Люций-Астерий, — мелькало у него в голове, — вот оно, его настоящее имя!
— Твои люди готовы, Астерий? — спросил Цицерон.
— Да, почтеннейший нареченный консул; я узнал и могу сообщить сегодняшний пароль Катилины. Вот эти двое из моих людей проберутся в дом Порция-Лекки, в самое подземелье; остальные займут прорытую катакомбу. Когда все заговорщики будут налицо и начнется обряд кровавой клятвы, наши дадут знак; пробивши тонкую оставленную стенку, мы в минуту бросимся из катакомбы, как некогда наши предки из подкопа в Фиденах, с оружием в руках. Двери выхода будут замкнуты извне нашими помощниками. Всех заговорщиков ждет неминуемая гибель.
— Астерий, — возразил Цицерон, — ты храбрый и сметливый человек, но мне не нравится этот план. Могут сказать, что я, еще не попавши в консулы, поступаю, как диктатор, и притом совершенно противозаконно. Какое право, могут спросить, имел я с моими друзьями делать тайные ходы под улицами и врываться в чужие дома? кто дал мне полномочие спасать Рим, когда народ еще не просил меня об этом? пусть ваша катакомба служит вам только для того, чтобы следить тайно за злодеями, но явное насилие поведет только к моему и всеобщему вреду. Мы должны и можем лишь противодействовать замыслам Катилины на явную власть, разрушать все его планы, узнавая о них заблаговременно и стараясь разъяснить народу пустоту громких фраз этого лицемера. Убивши его и его клевретов, мы дадим нм незаслуженный ореол мученичества, о котором наши враги, оставшиеся в живых, не замедлят сочинить всевозможные легенды. Из отрубленных голов этой. гидры вырастут новые головы подражателей, и Рим не избавится от язвы беспорядков. Надо, чтобы сам народ сделался помощником своих правителей, охранителем их от покушений, а городов от грозящих пожаров и грабежей. Противопоставим тайному обществу Катилины тайное общество охранителей закона и порядка, охранителей веры отцов и собственности, и будем спокойно ждать грядущих событий.