Никто об этом не узнает
Шрифт:
— Ты совсем офигела?! — Он даже не то что злился, он явно был ошарашен. — Тебе кто дозволил сюда войти?
Он пружинисто поднялся с кровати, пошёл на неё, она тут же встала из-за стола и невольно отступила.
— Я просто выключила звук. Ну четвёртый час уже! Я спать хочу…
— Да что ты? — хмыкнул он, приближаясь. И вид у него был такой… в общем, не сулящий ничего хорошего.
Она снова отступила, и снова, пока не упёрлась спиной в стену. Он же неумолимо надвигался, не сводя взгляда.
Алёна от волнения сомкнула веки, буквально на секунду, другую, а потом, даже не открыв ещё глаз, почувствовала, что он
Голос не слушался, и она взволнованно зашептала:
— Максим, я правда ничего не трогала у тебя, я только убрала музыку…
Но слова её он как будто пропустил мимо ушей, продолжая молча давить её взглядом, вытягивая душу. Ну что ещё ему надо?
— Максим… — снова заговорила она. Получилось громче, но как-то жалобно, даже слёзно. И губы дрожали.
— Послушай меня, — оборвал он её. — Не встречайся, не общайся, вообще никак не контачь с Мансуровым, поняла? Если он куда позовёт — отказывайся. Ну и с Шиловым то же самое.
Вот так поворот! Алёна аж возмутилась. С какой такой стати он ей приказывает? Нет, понятно, что ему это всё не по нутру. Надо же какой пассаж — лучший друг сблизился с ней, с дояркой-деревенщиной! Он-то наверняка рассчитывал, что все-все от неё будут нос воротить, а тут вдруг такое… Но какая всё же наглость — не общайся! Ну уж нет. Не нравится? Придётся потерпеть. Ей вот тоже многое не нравится.
От злости Алёна даже осмелела. Пригнулась и прошмыгнула у него под рукой. Рванула к двери, но на пороге оглянулась и с вызовом бросила:
— Я сама уж как-нибудь разберусь, с кем мне общаться, а с кем — нет.
— Дура…
Максим ещё что-то хотел сказать, но она не стала слушать, вылетела из комнаты. Ей и так достаточно оскорблений. Но слова его никак не шли из головы, а взгляд так и стоял перед глазами…
Глава 14
Утро понедельника навалилось со всей своей отупляющей тяжестью. Полтора часа сна, что Максиму удалось урвать, не ощущались совершенно. Казалось, вот он на секунду прикрыл веки и вот уже на телефоне голосит Оззи Осборн, выставленный на гудок будильника, видать, из приступа мазохизма.
Голову разрывало. Тело же будто придавили к кровати неподъёмной плитой, пальцем не пошевелить.
Наощупь Максим отыскал орущий телефон, вырубил «Let Me Hear You Scream» и с блаженством окунулся в тишину.
Однако ненадолго. Зудящее чувство тревоги, неумолкаемое даже во сне, пробилось сквозь дрёму к сознанию, взвинтив все синапсы. И тотчас сон как рукой сняло.
В первый момент Максим даже не понимал, отчего так
Младший недовольно буркнул что-то Алёне в ответ.
Через не могу Максим поднялся с постели, шатаясь, поплёлся в ванную. Казалось, центр тяжести сместился к голове, оттого его то шатало, то клонило вниз.
Прохладный душ помог взбодриться, но чёртова тревога никуда не делась, даже наоборот — сверлила изнутри ещё агрессивнее, буквально сводя с ума. Да и не просто тревога его терзала, там целый клубок: и страх, и горечь, и отчаяние, и какого-то чёрта ревность.
В последнем Максим никак не желал признаваться самому себе. Думал ведь как: если ревнуешь кого-то, то, считай, всё, попал, уже зависишь от этого кого-то. А зависимость неизменно принижает, лишает свободы духа, делает тебя, как личность, слабее. Причём любая, даже если это вполне безобидная привычка. Но вот такая зависимость от другого человека — самое что ни на есть унизительное. Потому-то он и отказывался признавать это даже на уровне мыслей, давил и душил в себе это болезненное чувство, как мог, как умел, находил ему уйму других объяснений, злился, психовал, всячески пытался отстраниться. Но если уж честно, не очень-то у него выходило.
И если в школе все минувшие дни получалось худо-бедно держаться, глядя, как Мансуров обхаживает её и, что во сто крат хуже, как она всё это благосклонно принимает. То вчера его совсем скрутило.
Казалось бы — ну знал же, что свидания эти — всего лишь фикция. Знал, а терзался невыносимо. И ладно бы его мучили лишь угрызения совести, как поначалу. Эти угрызения, пусть и мучительны, но, во всяком случае, понятны и объяснимы. Но нет же, ревность его снедала куда яростнее совести.
Ничем не мог заниматься, ни на что не получалось отвлечься. Мысли в голове гудели как рой растревоженных ос. Мать, отца, Артёма, горничную, Кристину — всех их не выносил. Стоило кому-нибудь к нему обратиться — сразу взрывался: «Отстаньте все от меня!».
В голове всё настойчивее стучала мысль: Надо срочно прекратить спор этот гадский. Как угодно, но прекратить. Иначе он попросту свихнётся.
Только вот как?
Обещание Ренату сковывало по рукам и ногам, заставляя беситься от собственной беспомощности.
Никогда не умел он изобретать всякие ходы и выверты, привык действовать в лоб, прямолинейно. И тут никак не мог придумать такой вариант, чтобы и остановить это безумие, и не подставить друга. Друг, чёрт его побери… Прибить его хотелось.
Была бы его воля — Максим просто вывалил бы всю правду ей или же в её присутствии высказал бы всё Шилову. Так даже лучше. Пусть с ноткой эпатажа, но зато всем всё стало бы ясно.
Но Мансуров… Не мог он с ним так. Они же как братья, с самого детства вместе. Столько всего прошли, из стольких передряг друг друга вытаскивали.
Взять хотя бы их последний залёт, тем летом, когда Максим из-за собственного дурного нрава, да ещё и под пивом не на шутку сцепился с ППС-никами. Ночевать бы ему тогда в «аквариуме» битым, но Мансуров уломал своего отца, чтобы тот вызволил друга, потому что знал — господин Явницкий забрать-то Макса заберёт, но потом всенепременно учинит какую-нибудь расправу. А может вполне статься, что и не заберёт, а устроит ему показательный урок. А затем и расправу в придачу.