Ночь тебя найдет
Шрифт:
— Я действительно в это верю. И я не собираюсь снимать браслет.
— А ты различаешь лицо Шелби? В своих видениях?
Я колеблюсь, прежде чем ответить. Есть грань, которую я не переступлю. Я не стану лгать насчет Шелби. Уязвимость Брандо переполняет эту чертову комнату.
И это еще больнее, чем раньше. Занимает ли Шелби десять процентов его души? Пятьдесят? Девяносто? Неужели она единственное, что мешает аду принять его полностью?
Я вижу ее лицо. Оно всплыло в поиске по ее имени — фотография, которую использовали в прошлом месяце для сбора средств на оплату больничных счетов.
— Она похожа на тебя, — говорю я. — Только гораздо, гораздо чище.
— Верно. — На его лице написано воодушевление. — Поэтому я и побрил голову. Не для того, чтобы запугивать заключенных, как все думают. А чтобы мы с Шелби были еще больше похожи. Понимаешь, она правда меня любит. А это непросто.
Он подходит к холодильнику и открывает его. Там лежит пачка денег, есть полка для золотых цепей, еще два пистолета.
Брандо достает из-под купюр пластиковый пакет, вытягивает из пакета записную книжку и кладет на карточный столик. Он перелистывает страницы, прежде чем начать писать, перенося какую-то информацию на оборотную сторону старого почтового конверта.
У двери он дает мне сложенный пополам конверт и мои патроны.
Я протягиваю ему триста долларов, хотя он и не просил.
Я была готова дать гораздо больше.
Я разворачиваю конверт только через четыре мили. Подъезжаю к заправке, где бесконечные ряды ламп горят над пустыми колонками. В пять утра небо начинает светлеть, но не настолько, чтобы сердце перестало колотиться.
Вот-вот я узнаю имя того, кто похитил Лиззи Соломон. Моя мать все еще говорит со мной.
Я разглаживаю конверт, дважды перечитываю.
Брандо написал полное имя сестры, их матери, номер палаты, пароль, который нужно сообщить медсестре, время. Послезавтра в одиннадцать.
Под этим он нацарапал: «Ты же не думала, что все будет просто?»
— Ты в программе.
— Что?
Меня разбудил телефонный звонок. На этот раз — Жуа. Я растянулась на маминой кровати, куда рухнула после поездки к Брандо. Смотрю на часы. Пять часов назад.
— Ты в программе его еженедельного радиошоу, — нетерпеливо повторяет Жуа. — Бубба Ганз хочет в последний раз прокатиться с Лиззи и дать пинка под твою астрономическую задницу. Это прямая цитата.
— Что именно ты ему сказала?
— Только то, что просила ты. Анонимный абонент назовет имя похитителя в прямом эфире. Я сказала, что чем меньше он будет знать, тем лучше.
— И он купился?
— После того, как я прокрутила ему запись анонимного звонка на горячую линию. Я заплатила Артуру, бездомному, который околачивается рядом с моим кафе, чтобы он сделал этот звонок. Бубба Ганз заявил, что ценил меня недостаточно. Что скучал по мне. Мы с ним как семейная пара в ситуации домашнего насилия.
— Зря я тебя попросила. А что, если он следит за тобой? Если кто-то подслушал, как ты делаешь запись?
Что, если он догадался, кто ты такая? И теперь думает, что ему нечего терять, а похоже,
— Послушай, Жуа, — говорю я с нажимом. — Я не знаю имени похитителя. Моя цель — заставить его совершить ошибку и выдать себя. Тебе придется покинуть офис, как только начнется шоу.
— В четыре. Мой промо-твит уже набрал десять тысяч двенадцать лайков. Уже десять тысяч тринадцать. Десять тысяч четырнадцать. Пока я говорю, количество просмотров увеличивается. Набери номер без десяти четыре. Ты будешь первой дозвонившейся.
Меня не покидает тревожная мысль, которую мы с Жуа и Элис усердно гнали от себя последнее время. Что, если похищение организовали их собственные родители? Если в дело Лиззи вовлечены только члены ее семьи?
На этот раз Жуа отключается первой.
Я не могу дозвониться в тюрьму битых два часа. К тому времени моя ярость и разочарование в Никки доходят до предела.
Жуа отправила тридцать два твита с сообщением, что в сегодняшнем шоу Буббы Ганза будет раскрыта личность похитителя Лиззи Соломон. В последний раз, когда я просматривала ленту, количество ретвитов составляло шестьдесят тысяч четыреста восемьдесят два. Си-эн-эн и «Фокс» подхватили новость. Я чувствую себя капитаном корабля самоубийц, который несется прямо на айсберг.
Я не здороваюсь, когда Никки отвечает на звонок, потому что это пустая трата времени, а Никки долго тратила мое время впустую.
— Почему ты не сказал мне, что твой муж Маркус — не настоящий отец Лиззи? — налетаю на нее я.
— Черт возьми, о чем ты говоришь?
— Прекрати мне врать. Просто. Прекрати. Врать.
— Ты должна проявлять ко мне хоть немного уважения. Я всю свою карьеру доказывала, что заключенные тоже люди.
Я делаю глубокий вдох. Что-то я сомневаюсь.
— Хорошо. Со всем уважением я спрашиваю тебя, почему, черт подери, ты не сказала мне, что трахалась с Буббой Ганзом, а через девять месяцев ни с того ни с сего на свет появилась Лиззи?
— Я совершила большую ошибку, когда с тобой связалась. Ты такая же, как все они, выдумываешь причины, почему я должна помереть в этой тюряге.
Верится с трудом, но, похоже, Никки искренне оскорблена.
— Значит, ты уверена, что Лиззи — дочь Маркуса. Твоего мужа.
Мой тон едва ли смягчился.
— У тебя плохо со слухом?
— Бубба Ганз никогда тебя не насиловал, не был донором спермы, и ты никогда с ним не спала?
Молчание.
— Этого я не говорила.
— Какая именно часть моего утверждения ложная?
— Послушай, однажды, в память о старых временах, мы переспали. Мы с Бобом — для меня он был Бобом — время от времени встречались в колледже, а потом оказались здесь, два аутсайдера. Похоже, наша встреча была предрешена. Я была в суде по делу. Он свидетельствовал на процессе. Какая-то ресторанная сеть, где готовят сома, подала иск в причинении ущерба из-за его заявления, что если люди будут есть сомов-геев, то сами станут геями. Мы пообедали, затем последовало продолжение. Я точно помню, что он был в презервативе. И он хотел, чтобы я видела, что он носит большой калибр, и чтобы не проговорилась, что он учился в университете Южной Калифорнии.