Ночь тебя найдет
Шрифт:
Я гадаю, чем он тут занимается.
Ездит верхом, починяет изгороди, возится со скотом.
Копает, закапывает, рубит.
Охота, забой, лассо.
Когда Шарп открывает дверь, волосы у него еще мокрые после душа.
Глаза, как всегда, непроницаемы. На щеках играют желваки. Все мои страхи и сомнения, все слова, которые я репетировала, куда-то улетучиваются.
Не говоря ни слова, Шарп втягивает меня внутрь. Пинком закрывает дверь.
Он берет меня на руки и зарывается губами в шею. Мне смутно кажется, будто я плыву по темному прохладному коридору — босые пятки шлепают
Он опускает меня на середину кровати, нежно и осторожно кладет на подушку мою голову. После этого никаких нежностей. Он задирает мою рубашку, тычется носом между грудями, просовывает руку мне под спину, расстегивая бюстгальтер.
Впервые за месяц, а может быть, за всю жизнь, каждый дюйм моего тела испытывает жажду сильнее, чем мой мозг. Сейчас я могла бы умереть или стать счастливее, чем когда-либо в жизни.
— Поговорим? — Мое дыхание прерывается. Его руки уже стягивают с меня джинсы. — Покончим со всем этим?
— Нет, — отвечает он. — Не покончим, а начнем.
У других мужчин уходили недели, чтобы разыскать все мои шрамы, но Шарп справляется с первого раза. Он проводит по ним руками, губами. Впитывает каждый дюйм моего тела, прежде чем отворачивается и засыпает — его спина, словно гора, снова нас разделяет.
Голая, я выскальзываю из кровати и иду в ванную, задвинув за собой амбарную дверь. В облицованной черной плиткой душевой могли бы разместиться четверо. Потрескавшийся бетонный пол. Громадные серые полотенца. Утренний свет пробивается сквозь стеклянные кирпичи, обрамляющие потолок.
Я включаю свет над раковиной и разглядываю себя в зеркало — довольные глаза, щека, покрасневшая от его щетины, новый шрам на виске, подвеска на шее. В какой-то момент она была у него во рту.
К его двери я подошла в футболке и джинсах. Сейчас я не уверена, где их искать. Я обвожу пальцем крылья трех бабочек в прозрачной эпоксидной смоле, впечатанные в столешницу, — самый женственный предмет в его душевой.
Меня немного беспокоит эта коллекция. Умом я понимаю, что большинство бабочек живет всего несколько дней, но в глубине души надеюсь, что он не похитил ни одного из них и нашел этих бабочек там, куда они отправляются умирать.
Что он не поймал их сачком, не сложил в конверт и не запер в морозилке на медленную смерть.
Именно так поступил бы ученый.
Я включаю душ первой попавшейся кнопкой. Вода обжигает кожу, снова заставляя каждый нерв трепетать. Я не удивлена, когда дверь отъезжает и он проскальзывает мне за спину.
Его телефон звонит, когда мы вытираемся.
«Это с работы, срочно», — сообщает он.
Я говорю: «Выберусь сама».
Он сжимает мою голову так, словно она держится на тоненькой птичьей шее. А его прощальный поцелуй, кажется, проникнут искренним чувством.
Неужели это всерьез?
Натягивая футболку через голову, я слышу, как хлопает дверь. Мотор заводится, когда я обнаруживаю свое белье между матрасом и спинкой кровати из грубой сосны. Его отсутствие оставило тревожную, всепоглощающую тишину.
Я не могу найти в рюкзаке расческу и роюсь в одном
Мой взгляд падает на бабочек.
На этот раз я вижу не только красивые крылышки.
Я вижу их тела.
Только вместо тел у них свинцовые пули.
Они не дают мне покоя, эти бабочки-пули.
Подскажи, где искать.
Она молчит.
Дом не так уж велик, но это все же не кабина пикапа.
Я убеждаю себя, что времени предостаточно, хотя на самом деле это не так. Снаружи ждет металлический сарай и по меньшей мере сотня акров земли.
В ванной я обнаруживаю крем для бритья и бритвенные принадлежности, зубную пасту и шампунь, дезодорант и зубную нить, большую упаковку презервативов и старую коробку с «Тайленолом». Ни мусса, ни одеколона, ни освежителей воздуха, вызывающих рак.
Простой, бесхитростный парень этот Шарп.
Я не успела разглядеть спальню, была как в тумане. Зато теперь раздвигаю шторы и оглядываюсь. Двуспальная кровать с изголовьем из необработанной сосны. Белые простыни. Никаких украшательств. На стене напротив кровати большой телевизор. На полу терракотовая плитка в испанском стиле. Под кроватью тонкий слой пыли.
Шкаф и туалетный столик ненамного информативнее. Два дорогих костюма, четыре рубашки с крахмальными воротничками, три галстука, четыре пары ботинок, кроссовки, ковбойские шляпа и кепка, джинсы, спортивные шорты, трусы, носки и целый ящик футболок, демонстрирующих любовь к столице Техаса Остину, Turnpike Troubadours, Вилли и The Smashing Pumpkins [46].
Ни часов на прикроватном столике, ни личных фотографий. Одна зарядка. Запасная, ничего подозрительного. Слабое раскаяние, воспоминание о его языке. Но это меня не останавливает. По коридору мимо произведения современного искусства в виде красной закорючки я захожу в маленькую спальню, затем в другую, еще меньше. Холод кафеля и песок с ранчо под ногами.
Белая штукатурка, железные изголовья, старые стеганые одеяла, пустой антикварный столик, ванная, которую не мешало бы обновить лет двадцать назад.
В гостиной на двух больших южных окнах шторы задернуты, это задняя часть дома, подставленная солнцу.
Когда я поднимаю шторы, красота бесплодной земли, ее бесконечность почти сбивают меня с ног. Это у нас с ним общее, и меня переполняет чувство вины и надежда.
Солнечный свет пробуждает к жизни чудесные красно-синие оттенки прекрасного мексиканского ковра. Я обхожу потертый коричневый кожаный диван.
Два кресла, обитые яркой золотистой тканью, стоят по сторонам каменного очага. Над камином — огромный карандашный рисунок винтажного седла работы невероятного Маршалла Харриса [47]. Замысловатый предмет говорит о любви и одержимости, это история о самой большой драгоценности давно умершего ковбоя.