Оборванная переписка
Шрифт:
Разъ, по поводу моего портрета ребенкомъ, вы сказали:
— Какая вы тутъ жалкая.
Этотъ портретъ былъ сдланъ въ тотъ годъ, когда отецъ, бросилъ насъ съ мамой! И какъ бросилъ! Привезъ насъ сюда изъ нашего Орловскаго имнія — гд мы жили до тхъ поръ — года. У нея были средства и матеріально мы не бдствовали. За то нравственно — бдствовали ужасно. Одн, въ чужомъ город, безъ родныхъ, безъ друзей, съ постояннымъ горемъ на сердц. Были у насъ знакомые въ Петербург, но мать избгала ихъ, не желая говорить объ отц. Когда о немъ спрашивали, она спокойно отвчала, что онъ занятъ въ деревн и что скоро
— А папа скоро въ Петербургъ?
Я отвчала:
— Ждемъ на дняхъ.
Я безъ уговору съ мамой лгала и, не запинаясь, отвчала на другіе вопросы: о здоровьи отца, объ его длахъ.
Такъ прошло года два. Я была уже въ третьемъ класс, когда — помню — наша жизнь какъ-то измнилась, точно освтилась. Мама стала одваться нарядне, вызжала и принимала у себя, у насъ собиралась по вторникамъ, иногда пли, иногда играли въ карты. Объ отц уже не спрашивали и не говорили; только въ гимназіи приходилось еще повторять ту же ложь.
Мы такъ сжились вдвоемъ съ матерью, что настроеніе одной — неизбжно передавалось и другой. И ея спокойствіе и веселость отразились и на мн, и мн стало спокойно и весело. У васъ завелись и друзья, и миле всхъ для меня былъ Иванъ Дмитріевичъ Евлашевъ. Когда онъ приходилъ къ намъ — сейчасъ же становилось спокойно. Вс заботы, вс неурядицы, вс житейскія треволненія улаживались имъ шутя и бодро. Когда мама бывала озабочена чмъ нибудь я говорила ей:
— Подожди, прідетъ Иванъ Дмитріевичъ…
И мы ничего не ршали и не предпринимали безъ совта Ивана Дмитріевича. Онъ искалъ намъ дачу, перевозилъ насъ, прізжалъ къ самъ изъ города, заваленный всякими покупками, доставалъ намъ книжки; зимой онъ каталъ насъ, возилъ въ театръ, рекомендовалъ портнихъ, объяснялся съ хозяиномъ дома, распекалъ швейцара… И баловалъ насъ съ мамой безъ конца.
Безъ него въ дом было тускло и, главное, страшно. Съ нимъ было намъ обимъ весело и покойно.
Такъ прошло опять года два; въ сущности — лучшіе годы моей жизни, потому что посл…
Я ршила писать вамъ все, поэтому напишу и то, что до сихъ поръ еще никогда не сказала словами никому, даже мужу. Мн было лтъ пятнадцать… Я вернулась изъ гимназіи и — какъ всегда — прошла прямо къ мам. Дверь въ ея, комнату была отворена, и я, не желая слушать и даже не ожидая никого встртить, вдругъ услыхала:
— Пожалуйста, Маня, безъ нравоученій! Ты знаешь, какъ я не люблю ихъ.
Изъ двери выбжалъ Иванъ Дмитріевичъ, красный, разщраженный, не поздоровался со мной и ухалъ.
Мама удивилась мн, но спокойно, какъ всегда, поцловала меня и стала разспрашивать объ урокахъ. А я вошла къ ней, точно ошпаренная; я очнуться не могла отъ слышанныхъ словъ и языкъ не повиновался мн. Мать приставала ко мн съ шутками и совершенно спокойно сказала:
— Вроятно, ты получила двойку…
— Почему?
— Ты сама не своя…
Я ушла къ себ и разрыдалась. Моя святая мама, страдалица, такая чистая и недосягаемая, и этотъ красный, толстый Иванъ Дмитріевичъ!.. Какъ онъ кричалъ! И эти слова: «Маня», «ты» — жгли меня какъ огнемъ, я переворачивала ихъ на вс лады, чтобы дать имъ какое-нибудь объясненіе и оправданіе.
Маня — имя мамы, такъ звалъ ее отецъ; значитъ Иванъ Дмитріевичъ…
«Ты!»
Я убждала себя, что мн показалось все это и что я не слыхала ничего, но вдругъ въ ушахъ ясно раздавался хриплый отъ волненія голосъ Ивана Дмитріевича, и меня опять всю обдавало жаромъ и я опять начинала рыдать отъ отчаянія.
Я не могу вамъ опредлить, что собственно пережила я въ эти нсколько часовъ, но когда, во время обда, пріхалъ Иванъ Дмитріевичъ — мн хотлось броситься и задушить его. А когда мама, между прочимъ, весело сказала:
— Знаете, Иванъ Дмитріевичъ, я пожалла сегодня, что вы не актеръ… Какъ вы талантливо представили эту сцену съ Маней… Прекрасно…
Я уже не врила ей. Мало того: я увидала, какъ она уметъ безсовстно лгать!
Съ этихъ поръ въ нашей жизни точно треснуло что-то. Все повидимому осталось, какъ прежде, а вс чувствовали трещину. Когда приходилъ Иванъ Дмитріевичъ — я шла къ себ заниматься, или уходила къ подругамъ. У меня началась своя жизнь и это меня мучило. А главное мучило, что я не могла быть искренней съ матерью и не врила ни одному ея слову. Даже если она говорила правду — я старалась найти въ ней ложь. Когда она узжала и говорила мн, что детъ къ знакомой — я думала: «опять лжетъ! Она детъ къ Ивану Дмитріевичу».
Мать стараласъ баловать меня, длала подарки, одвала почти богато. И чмъ дороже былъ подарокъ, чмъ нарядне платье — тмъ тяжеле было мн. Я подозрвала, что за нихъ платитъ Иванъ Дмитріевичъ, и это страшно раздражало меня противъ матери, хотя я любила ее больше всхъ и всего въ мір. Я просто возненавидла Ивана Дмитріевича, наша жизнь стала адомъ. Мама все время нервничала, и Ивану Дмитріевичу стало скучно съ ней, явилась раздражительность и требовательность — какъ неизбжно бываетъ при долголтнихъ близкихъ отношеніяхъ. Мать тяготилась этимъ, а вмст съ тмъ держалась за него обими руками.
Я окончила гимназію и не знала куда дться отъ лжи, ничего недланія и тоски. Мать предложила мн поступить въ рисовальную школу, и я съ радостью ухватилась за это. Въ гимназіи у меня находили способности къ рисованію, но, въ сущности, ихъ не было: каждый, учившійся рисовать, можетъ рисовать такъ, какъ рисовала тогда я. Но мн было такъ тяжело дома, меня такъ тяготили нервная любовь мамы, ея ежеминутныя заботы обо мн, ея приставанья, какъ къ маленькой, и баловство, что я съ радостью ухватилась за мысль о школ.
Скоро жизнь въ воображеніи такъ захватила меня, что я съ горемъ возвращалась къ реальной жизни. Увлеченіе искусствомъ, тмъ искусствомъ, за которое вы называете меня тайной декаденткой, — сдлало для меня правду жизни — мщанской, некрасивой, пошлой. И, напримръ, правда передвижниковъ съ ихъ горемъ и русской неприглядной дйствительностью — выгорлая деревня, грязныя, рахитическія дти, бродяги и арестанты — стала пугать праздражать меня. Я не хотла знать ее, не хотла видть ее… зачмъ? Я распространила дальше эту боязнь правды, и все что украшаетъ жизнь, скучную и бдную жизнь человческую — стало мило мн. А одно изъ такихъ украшеній — несомннно ложь. Только, благодаря ей, и можно еще существовать на свт, только она одна и спасаетъ еще отъ ужаса жизни.