Оборванная переписка
Шрифт:
Къ матери я стала относиться спокойне и добре, я поняла, что она никому не мшала своей жизнью во лжи. И я не имла никакого права уличать ее. Правда — геройство совсмъ непримнимое и даже смшное въ нашей сренькой жизни. Она — врагъ общежитія, врагъ мира въ семь, врагъ всего, за что мы вс такъ держимся.
Теперь, когда мн приходится серьезно думать о воспитаніи старшаго сына — я постоянно наталкиваюсь на этотъ вопросъ.
Но я ушла въ сторону. Мн хочется говорить вамъ о себ, о моей жизни. Я въ такомъ покаянномъ настроеніи, точно передъ смертью…
Три года въ школ, три года увлеченія искусствомъ прошли бойко и ярко… У меня былъ свой кружокъ и мы исповдовали, кажется, искренно, что искусство должно заставлять забывать жизнь… Мы читали, переводили англійскія
Въ это время Иванъ Дмитріевичъ перехалъ въ Москву и мама осталась одинокой. Но я не жалла ее и бросала по прежнему, бросала для школы, для чтенія, для театра… А когда Викторъ сдлалъ мн предложеніе — я, ни минуты не задумываясь, оставила мать навсегда. А вдь я любила ее, а къ жениху относилась почти равнодушно.
Да, провряя себя теперь, я вижу, что тогда во мн не было любви къ Виктору. Онъ мн нравился, мн было съ нимъ весело и я была очень рада, когда онъ сказалъ мн, что любитъ меня. Рада, но не счастлива!
Мы познакомились съ нимъ у однихъ знакомыхъ, куда оба были приглашены обдать. Насъ случайно прсадили рядомъ, мы сразу начали болтать весело и непринужденно и уже не разставались ни на минуту, ни въ этотъ вечеръ, ни въ послдующіе. Это было на Рождество, а въ феврал мы обвнчались.
Викторъ говорилъ, что влюбился въ меня сейчасъ же, какъ увидлъ, и уже за обдомъ ршилъ, что я буду это женой. Я ничего не ршала, но думаю, что полюбила его гораздо позже, за то и прочне.
Первый годъ супружества прошелъ для меня очень однообразно и скучно. Пришлось много думать о житейскомъ, а я не привыкла къ этому, и въ душ считала себя выше всхъ жизненныхъ мелочей. Мужъ, насколько могъ, избавлялъ меня отъ нихъ. Онъ былъ заботливъ, предупредителенъ и необыкновенно внимателенъ. Викторъ изъ тхъ мужчинъ, которые, любя, не видятъ никого и ничего, кром своей любимой. Обыкновенно это продолжается недолго. Недолго было и у Виктора; но первые полтора года нашего брака онъ не отходилъ отъ меня ни на шагъ, не спускалъ съ меня глазъ и ловилъ вс мои желанія. Сначала это раздражало меня, потомъ я привыкла и когда я потеряла это — я увидала, что я потеряла. Я, сама того не замчая, такъ привязалась къ мужу, что все остальное — и мать, и увлеченіе искусствомъ, и вся моя прошлая жизнь — казались мн «такъ», между прочимъ, ожиданіемъ чего-то главнаго и единственнаго. У Виктора начались какія-то дла, онъ сталъ часто узжать изъ дому, и я тосковала и въ тоск находила радость любви. Теперь все, все было окрашено этой любовью и жизнь вдругъ приняла новый смыслъ, глубокій и вмст съ тмъ простой и ясный. Вс сомннія, исканія, увлеченія казались нелпыми и ненужными. Нужно жить! Вотъ одно, что я знала. А жить — значитъ любить и быть любимой… Я долго врила, что любима. Но за то, когда мн постарались открыть глаза, я чуть съума не сошла. И я еще разъ прокляла правду! До этого мужъ могъ мн говорить все, что ему было угодно, и я врила и была счастлива этой врой… А теперь…
И я отъ ревности, отъ неистовой злобы, кипвшей въ душ — сдлала гадость, ужасную гадость…
Помните, разъ мы сидли съ вами вдвоемъ; вы мн говорили о вашей любви, говорили, что любите во мн ясность глазъ, ясность совсти, сказали, что я вселяю вамъ полное довріе.
— Посл той лживости, на какую натолкнулся я въ жизни, сказали вы, для меня отрада встртить такого чистаго человка, какъ вы.
Я хотла перемнить разговоръ и полушутя сказала вамъ:
— Вы меня не знаете… Я лгу и обманываю, какъ вс. Только длаю это поискусне, чмъ другіе.
Вы поблднли и замолчали. Потомъ мы заговорили, но уже не обо мн. А уходя вы спросили меня серьезно и просто:
— Вы никогда не измняли мужу?
Я возмутилась этимъ вопросомъ и отвтила вамъ очень рзко. Вы стали просить у меня прощенія, что позволили себ такой вопросъ.
— Во всхъ насъ сидитъ пошлость… Намъ не понять такой чистоты…
Я молчала.
Я безсовстно солгала вамъ тогда.
B. Ч.
XXIX
Турьи
Ради Бога докончите ваше письмо. Никакая правда не можетъ быть ужасне подозрній и сомнній.
C. Р.
XXX
Петербургъ, 13 марта
— Дорогой Сергй Ильичъ! Послднее мое письмо я писала вовсмъ ненормальная.
Мужъ ухалъ въ Вну, а телеграфировалъ мн изъ Ниццы, что дла случайно закинули его на Ривьеру. Я знаю, что означаетъ это «случайно», знаю, что Кучинскую отправили въ Ниццу, и вы поймете, что длается во мн. Я не спала нсколько ночей и въ одну такую ночь написала вамъ… Кажется, я наговорила вамъ много лишняго про маму, про мою бдную, покойную маму. И про себя я наговорила глупостей и никогда не прощу себ этого. Я была въ такомъ настроеніи, въ какомъ, вроятно, бываютъ, когда сводятъ счеты съ жизнью, — хотлось всю душу вынуть, вс свои раны показать… Такую исповдь — можно написать, но посылать ее не нужно. Я послала и теперь, когда отчаяніе умолкло, когда я опять въ маск честной и счастливой жены — я простить себ не могу, зачмъ послала вамъ то письмо. Вычеркните его изъ вашей памяти, какъ будто его не было, и давайте переписываться по-прежнему. Про себя, т. е. про душу свою, про прошлое, про раны — говорить не буду. Лгать вамъ — я не хочу, а говоритъ правду не могу, не умю… Одна мысль, что я могу потерять такого хорошаго друга, какъ вы, приводитъ меня въ отчаяніе…
14 марта.
У меня нездоровы дти: корь. Болзнь не опасная, говорятъ, необходимая, но очень тяжелая и скучная: я отрзана отъ всхъ знакомыхъ. И театры для меня закрыты: я не считаю себя въ прав разносить заразныя болзни. И я сижу въ темной комнат у кроватокъ Васи и Вовы съ моими безконечными думами, съ моей одинокой тоской. Одинокой! Говорятъ — если есть дти, то женщина не одинока. Но разв дти когда-нибудь поймутъ мать? А заботы о нихъ? говорятъ уравновшенные люди, заботы наполняютъ жизнь и длаютъ ее осмысленной. Какія заботы? Если быть добросовстной матерью — значитъ вставать въ семь часовъ утра, сидть на корточкахъ, одвая дтей, ни за минуту не отходить отъ нихъ, говорить съ ними о томъ, что ихъ интересуетъ, и тмъ языкомъ, который имъ понятенъ, забыть совсмъ себя, свои думы, свою усталость, свои юли. Кто изъ насъ способенъ на это? Я — каюсь — не способна. Вы знаете, какъ я обожаю моихъ мальчиковъ. Но я не кормила ихъ (я была долго больна посл обоихъ) и ни одного ни не была ихъ нянькой. Я не могу играть съ ними цлый день, не могу сторожить ихъ сонъ весь вечеръ и всю ночь. Если я поиграю съ дтьми часъ-два — я совершенно разбита. Я ложусь и отдыхаю нсколько часовъ. Иногда мысль идетъ куда-нибудь отъ того, что я разсказываю имъ, и Вася теребитъ меня за рукавъ и говоритъ. — Мама! Проснись.
Няня прекрасно ухаживаетъ за ними, занимаетъ ихъ, а они привязаны ко мн не меньше, чмъ къ ней. Я счастлива этимъ и люблю ихъ безконечно…
И все-таки пусто и одиноко… А я боюсь одиночества хуже всего на свт… Я должна постоянно заботиться о комъ-нибудь, длать что-нибудь, бороться, добиваться…
Я вспоминаю ваши слова:
— Вы такъ набиваете вашъ день всякими хлопотами, заботами и волненіями о чужихъ длахъ, точно хотите бжать отъ себя, отъ своей души, отъ своего я.
Мн не понравилось тогда, что вы сказали. Мн хотлось именно отъ васъ поддержки мн, моему длу, моему искреннему желанію не прожить жизнь даромъ, безъ пользы, безъ радости людямъ… Я никогда не забуду, какъ сказала мн одна больная баба:
— Такъ и живемъ мы вс безъ послдствій…
Въ этихъ смшныхъ словахъ — глубокій и мрачный смыслъ…
Вы не разъ повторяли мн:
— Вс эти дла и засданія, и хлопоты нужны вамъ, какъ пьяниц водка. Вамъ необходимо забыть себя, уйдти отъ себя и вы набиваете себ голову чужими мыслями и чужими словами, чтобы не слыхать своихъ собственныхъ…
Неужели вы правы? Неужели я, чтобы убжать отъ своей совсти, отъ своего сердца, наполняю жизнь выдуманными обязанностями? Неужели и тутъ когда-нибудь правда встанетъ передо мной и отниметъ отъ меня послднее утшеніе, — что я живу не даромъ? Неужели?