Очень личная книга
Шрифт:
Система обучения иностранным языкам в советской школе была вовсе не направлена на то, чтобы люди овладевали активным разговорным языком. Напротив, упор делали на тщательное изучение всех времен речи, не ставилась задача освоения богатейшего словаря иностранных языков. И тем не менее ученики Лины Михайловны, ставшие исследователями и инженерами, спокойно читали английские тексты, могли с грехом пополам, но объясняться с коллегами из других стран и в целом выглядели не хуже, чем их зарубежные коллеги, не знавшие русского языка. Поэтому последние с пониманием относились к тому, как русские говорят, пусть с трудом, но на универсальном разговорном – английском языке.
Как-то Лина Михайловна узнала, что я умею писать плакаты. Она попросила изготовить большие красочные таблицы
Преподавал у нас в классе также проректор Горьковского института иностранных языков Борис Андреевич Бенедиктов. Он вел классы психологии в девятом и логики в десятом классах. От них в моей памяти осталось мало. После второго курса в Тимирязевке я приехал на летние каникулы домой и встретил Бориса Андреевича на улице. Он стал меня расспрашивать о моей московской жизни, а меня почему-то понесло на обсуждение важности доклада Н. С. Хрущева о культе Сталина, сделанного в феврале 1956 г. Я стал горячо объяснять, как важно сейчас избавиться от сталинизма, от нарушения законности и пагубной роли чекистов в судьбе многих людей. Я витийствовал, а Борис Андреевич всё мрачнел и мрачнел. Мы стояли не на тротуаре, а в полуметре от него, на проезжей части улицы. Мимо нас шли прохожие, которые не останавливались возле нас, но все-таки при желании могли услышать мои тирады.
Наконец он прервал меня и проговорил недовольно:
– Я не думаю, Валера, что ты провокатор и завел этот разговор для того, чтобы подловить меня на согласии с твоими антисоветскими рассуждениями. Я думаю, что дело в другом. Видимо, в Москве, в столице, люди более раскрепощены и готовы вслух рассуждать на эти опасные темы. Может быть, также и то, что между тобой и мной пролегает разница в мышлении представителей разных поколений. Возможно, вы уже ушли от того страха, который сковывал нас все годы. Но мы на эти темы, и тем более с использованием твоей лексики, побоялись бы даже раздумывать наедине сами с собой на собственной кухне. Просто в мозгу подобные мысли даже не прокручивались, мы наложили на себя табу и помыслить такими категориями не могли.
Больше с Борисом Андреевичем я в жизни не встречался.
Рассказ о нашей школе стоит завершить воспоминаниями о многолетнем её директоре – Вениамине Евлампиевиче Федоровском. Конечно, собрать такой замечательный коллектив учителей и поддерживать столь высокий уровень обучения, каковыми отличалась наша школа, было невозможно, если бы во главе педагогического коллектива не стоял действительно выдающийся руководитель, каким был Вениамин Евлампиевич. Все школьники, начиная с первоклашек, знали директора в лицо, хотя он никогда не выпячивался, не говорил повелительным и громким голосом. Его никто не боялся, но уважали его искренне и глубоко. Иногда он выступал на школьных собраниях, и каждая его речь была чужда дешевой патетике и демагогии. Напротив, он говорил немного, спокойно, даже негромко, но всегда по существу.
Лично с ним я познакомился при не очень хороших обстоятельствах. Я не был ни шалуном, ни забиякой, но в минуты, когда меня прижимали или доводили, взрывался и старался за себя постоять. Осенью 1946 г., когда я учился в третьем классе, один мальчик из нашего класса, Володя Жаднов, (кстати, в будущем рекордсмен РСФСР по плаванию среди юношей, а потом профессор и заведующий кафедрой в Горьковском мединституте) больно толкнул и повалил меня. Он был явно сильнее, но я был импульсивнее. В руках у меня была папина военная сумка, которую мы называли планшеткой. Полог сумки закрывался на мощную скобу, в которую нужно было просунуть ремень, пришитый к пологу. Не очень хорошо понимая, что я делаю, я размахнулся изо всей своей силы этой сумкой и ударил обидчика, причем пряжка попала ему прямо по голове и рассекла кожу. Произошло это в коридоре на первом этаже на первой перемене, и меня пожурила дежурная учительница, которая видела, как на меня первым напал другой
На следующей перемене (это была так называемая большая перемена) я провинился опять. Дети из более состоятельных семей ходили на этой перемене в буфет, чтобы купить за пять копеек пирожок с капустой, или стакан компота за три копейки, или стакан чая с сахаром тоже за три копейки. У меня даже таких денег не было, поэтому я слонялся по коридору от нечего делать. Какая-то из нянечек везла в этот момент на каталке в буфет поднос со стаканами компота. Перемена уже началась, она где-то задержалась и почти бежала, таща за собой на веревке каталку, нагруженную металлическими подносами со стаканами. Как-то так получилось, что то ли я, то ли она сама зазевались, я оказался на её пути, каталка наскочила на мою ногу, несколько стаканов свалилось на пол, и хотя ногу задавило мне, но нянечка начала орать, что виноват я. Прискочила та же дежурная по этажам учительница и увидела, что я опять в центре скандала.
На последней перемене мы бежали из спортивного зала, расположенного на втором этаже здания, вниз на свой этаж. Мы неслись изо всех сил, и я наскочил на большую швабру, которой высокая тетя Настя – школьная уборщица – протирала пол на этом этаже. Я зацепил ногой край швабры, тетя Настя крепко её держала, я полетел на пол, но и тетя Настя упала. На мое несчастье все та же дежурная учительница оказалась неподалеку, я был схвачен и приведен в директорский кабинет. Учительница рассказала ему о моем вызывающе хулиганском поведении и оставила меня наедине с директором.
Вместо того чтобы кричать на меня или запугивать страшными карами, Вениамин Евлампиевич спросил меня, нарочно ли я натворил сегодня столько бед, что понадобилось вести меня к нему. Я сказал, что с Володей Жадновым я ввязался в драку случайно, я этого не хотел, но так получилось, а в двух других случаях у меня и в мыслях не было шалить.
– Вот видишь, – сказал мне Вениамин Евлампиевич, – вместо того, чтобы смотреть по сторонам, ты или ворон в небе считал, или вообще носился, как оглашенный, по коридорам. А ведь надо все-таки отдавать себе отчет в том, что делаешь. За плохое поведение можно и из школы вылететь. Он сказал, что надеется, что я образумлюсь и не буду ни его, ни себя подводить, и отпустил меня с миром. Надо ли говорить, как я был признателен своему директору, как я боготворил его и почитал за самого мудрого и доброго человека.
Когда мы учились в восьмом классе, в школу вдруг прислали новую персону на должность директора. Ею оказалась в чем-то проштрафившаяся секретарь Канавинского райкома партии Борисова, «спущенная» на образование. Я не помню сейчас точно, какими были её имя и отчество (кажется, Елизавета Максимовна), прочно задержалась в памяти только фамилия. В то время в СССР во всех кинотеатрах показывали ходульный китайский фильм о коммунистке-китаянке, нестарой женщине, властной и даже жестокой, которая по какой-то причине рано поседела. Фильм так и назывался «Седая девушка». Борисова тут же получила это прозвище за её безапелляционное и агрессивно наступательное поведение. Она была полной противоположностью Вениамину Евлампиевичу, и школа начала хиреть.
Через два года после её окончания мы снова собрались на каникулы в Горьком. Володя Брусин поступил в Горьковский университет (позже он стал крупным математиком, доктором наук и профессором, заведующим кафедрой), Юра Фролов поступил в МГУ на механико-математический факультет, я учился в Москве в Тимирязевке, и собирались мы теперь вместе только на каникулах. Мы решили навестить Георгия Иосифовича Перельмана. Володя знал домашний адрес своего дяди, мы отправились пешком до дома, где наш учитель жил, и позвонили в его дверь.