Одного поля ягоды
Шрифт:
Гермионе пришлось остановиться, чтобы не начать чрезмерно распинаться об академических достижениях профессора Дамблдора. Если бы Тому были интересны детали, то лишь потому, что их было полезно знать, но он бы никогда не восхищался им так сильно, как она. Если Том увидит медаль Дамблдора за магические заслуги в Зале трофеев, он не станет восхищаться его рекордными оценками за Ж.А.Б.А., а будет предвкушать день, когда у него тоже будет такая с его выгравированным именем.
— Он ничего не рассказал тебе?
— Нет, ничего, — сказал Том. — Я всё ещё жду, пока он решит получше обучить меня моим способностям,
— Ты начнёшь экспериментировать над собой? Том, это опасно! Ты не знаешь, что ты будешь…
— Я знаю, что я делаю. Я делал это годами, — Том задрал подбородок, расслабленно смотря на неё своими полузакрытыми глазами. Но его глаза оставались жёсткими и ищущими, будто пытающими просчитать её реакцию. — Я привык всё учить самостоятельно. Если бы не было практических занятий типа зельеварения и травологии или работы над владением палочкой — и не поддержание внешнего вида, конечно же, — я бы прогуливал большинство из них и проводил весь день в библиотеке.
Гермиона сжала губы:
— Ты же знаешь, почему нам не разрешают пользоваться палочками летом, хоть я была бы и рада возможности попрактиковаться вне школы. Это не столько из-за Статута о секретности, хоть отчасти и из-за него. Это потому что мы дети, Том. Если мы ошибёмся в классе, у профессоров есть дежурная целительница в больничном крыле, если они не смогут с нами совладать, когда кто-то устроит пожар на парте или превратит коробку спичек в коробку взрывающихся осколков. Экспериментальная магия без надзора поистине опасна!
Её руки сцепились на столе, с белыми бескровными костяшками пальцев и ногтями, впивающимися полумесяцами в кожу ладоней.
— Даже в магловском мире научные эксперименты очень опасны, и за ними всегда кто-то должен следить. Мой отец рассказывал, что в университете они учили анатомию на трупах, а до этого они использовали свиней и овец со скотобойни. Никто не делает ничего на себе или самостоятельно, если может. На дворе уже не 1650-й, когда выбор был лишь между собственным телом или расхищением могил.
Том замолчал, его взгляд блуждал по бледному лицу Гермионы, по её россыпи резко выделяющихся летних веснушек на носу и щеках.
— Но я же не один? — размышлял он. — Если ты предлагаешь, что мы…
— Я ничего не предлагаю, — перебила его Гермиона, потому что она не хотела слышать позицию Тома в этом споре. Он часто говорил то, что её расстраивало и беспокоило, даже если он и не подразумевал этого, и иногда он был уклончив, когда знал, что встретится с её неодобрением. — Ты слишком часто мыслишь крайностями: тонуть или плыть, бить или бежать, действие или бездействие. Ты ставишь себе ультиматумы, когда это не нужно.
— А ты даёшь мне другие варианты, — задумчиво сказал Том.
— Я лишь считаю, что лучше быть хорошо осведомлённым, чем сразу нырять куда-то с головой, — ответила она. — Потому что иногда это не про спор, что анархия лучше автократии, но рассмотрение и других легитимных вариантов: демократии, монархии, теократии или плутократии. Может, мне и не нравятся они все, но я не могу просто сделать вид, что их не существует, как и ты. И лучше их знать, чем понять, что уже поздно, а ты, эм, расправился со всеми сенаторами, и
Базис аргументов, основанных на том, что «расправа над сенаторами» — это плохо, потому что убийство — это плохо, не вызвала бы столько же обсуждений, сколько «сенаторы могут быть полезны». Ей не нравилось, что ей надо так говорить, так себя вести, так поступать с собой, со своей честностью, со своей совестью. Ей казалось, что она по капельке теряет контроль над собой, оставаясь в компании Тома.
«Я не теряю себя, — подумала она. — Я всегда была, есть и буду Гермионой, а основной постулат Гермионы — это что она определяет себя как человека доброго и ценящего своих друзей. Нет разницы между настоящей и фальшивой Гермионой. Я не мыслю ультиматумами и крайностями. Всё, что я делаю, идёт из доброты — единственного вида доброты, который принимает, а не презирает Том».
Ей приходилось это делать, если она хотела, чтобы Том слушал её. Лучше она будет совестью Тома, потому что она была не до конца уверена, что у него вообще была своя. Тому лучше слушать её, чем странствовать в погоне за амбициями и упасть со скалы, которую сам же создал.
(Лучше быть его пастухом, чем овцой.)
— Я часто размышляю, — начал Том мягким, почти приятным голосом, встречаясь с глазами Гермионы над столом, который они делили, — почему другие люди вообще беспокоятся о такой банальной и бесполезной ерунде, как дружба. С самого раннего детства я никогда не искал компании других людей и никогда не чувствовал себя одиноким. Мне никогда не хотелось присоединиться к играм на школьном дворе или встать на какие-то ворота. Признание через командную работу не было для меня привлекательным ни на йоту.
— Что ты…
— Я знаю, что ты понимала, как сильно мы отличались от других людей, когда мы встретились в первый раз. Мы с тобой сделаны из одной глины. Не точная копия — будто хоть кто-то мог бы даже сметь повторить меня, — но ближе, чем кто-либо, кого я когда-либо встречал, — продолжал Том свою неожиданную линию, не давая Гермионе вставить ни слова. — Я никогда не хотел использовать слово «друзья», потому что мне не нравится, что оно из себя представляет, — мне никогда не нравилось, что другие люди используют его для всех своих поверхностных знакомств. Оно кажется таким неискренним, будто бы ему не хватает… Глубины, уровня значимости, который есть между нами, а у них нет.
Но я думаю, что нам суждено было быть, если не друзьями, то контрастами, — провозгласил Том со вспышкой триумфа своих белых клыков в едва уловимой улыбке. — Тебе суждено было быть моим контрастом. Это гораздо более подходящее слово, не так ли?
— Немного надуманное, — призналась Гермиона.
Она никогда не ставила на то, что была Предназначена для Великого, или Предназначена быть чьей-то Половинкой, или что-то такое. Это была чушь, и это означало, что у людей не было настоящей свободы воли, а значит, они не были ответственны за свои решения. Если в её будущем и было место для величия, то это будет только потому, что она заработает его тяжёлым трудом и правильным выбором. Верить в обратное было невероятно эгоистично. Хотя, раз уж она об этом задумалась, «эгоистичный» не то чтобы неподходящее описание Тома Риддла.