Окутанная тьмой
Шрифт:
— И как вас понимать, Полюшка-сама? — злостно выплюнул Рэдфокс, стиснув зубы, явно сдерживаясь, ведь сорваться, пойти на поводу своих чувств в такой ситуации было слишком просто — Люси криво усмехнулась. Она понимала, что Целительница заварила эту кашу, но сейчас, просто отчаявшись, просто больше не выдержав упрёков совести, она просит помощи — это не глупо, не эгоистично, это теперь необходимо. Хотя волноваться о таких последствиях стоило намного раньше, когда она и сама могла повлиять на это, могла что-то изменить — в ответ женщина только плотно сомкнула губы, зажмурила глаза. Она и сама понимала, что всё заслужено, что это только её вина, и Гажил вправе винить её, упрекать в том, что она сотворила, точнее в том, что не смогла предотвратить. — Вы можете помочь? — пыл драгонслеера быстро остыл, не оставив и следа после былой злости, ненависти, презрения к слабости Целительницы. Теперь он смотрел не осуждающе, а с надеждой, он, быть может, и переживёт — замкнётся в себе, уйдёт с головой в работу, но не даст чувствам вырваться наружу, — он переживёт, а вот Леви. За неё он волновался в разы сильнее, ведь кто, как не мать будет молиться за своего ребёнка, обращаться к богу, не спать ночами, хватать каждое проведённое вместе с ним мгновение, живя с вечным страхом, что
— Думаю, что я смогу всё исправить. Но вопрос лишь в том, а позволишь ли ты мне это сделать, Гажил? — Хартфилия резко развернулась, поднимая теперь чёрно-красные глаза, видя, как испуганно вздрогнул Рэдфокс, отводя взгляд в сторону — Люси чувствовала явное сомнение, противоречие в его душе, он боялся сделать ещё хуже. Но вот перед глазами у Гажила вновь всплывала улыбка Леви, когда она в очередной раз что-то легко и нежно лепетала ему на ухо, выбирая имя для сына — он любил видеть её такой счастливой, радостной. Вот только стоит рассказать ей, стоит только ей узнать правду, и Гажил знает, что случиться — Леви будет улыбаться, делая вид, что всё хорошо, что она в порядке, однако будет тихо плакать по ночам в подушку, скулить от боли, закусывать до крови губы, проклиная всех в несчастье своего малыша. И утром, приведя себя в порядок, она наденет на лицо маску, вновь будет пытаться казаться сильной, вновь будет бороться, уже толком и не замечая, как жизнь, веселье, радость в ней, в её глазах и сердце исчезают, тухнут. Вскоре останется только кукла, только оболочка, стержень в которой не выдержал и сломался — Гажил не хотел такого. Он мечтал о счастливой семье, именно о такой хрупкой жене, которую бы защищал, был для неё опорой, и о ребёнке, таком долгожданном и родном.
— Я позволяю тебе. Этот ребёнок самое дорогое, что есть и вообще существует для меня и Леви. Думаешь, что мы сможем жить, так же радостно улыбаясь, когда он будет каждый день страдать от непонимания окружающих? Нет, я может и вытерпел бы, переборол боль, но я слишком боюсь за Леви, чтобы рисковать так, понимаешь? — Люси до сих пор понимала лишь одно — он по-прежнему не доверяет ей, он просто видит в ней надежду на спасение своей семьи, и только идиот упустит такой шанс. Хартфилия только кивнула — она сделает всё, что возможно, всё, что в её силах, но суть лишь в том, что её возможности безграничны, почти безграничны, и всё, что она захочет может исполниться, стоит ей только пожелать.
— Мудро, Гажил, это чертовски мудро. Вот только не вздумай жалеть потом об этом, — Люси, сжав в кулак дрожащие пальцы, сунула руки в карманы, направляясь в дом — всё же разговор уже окончен. Всё, что так волновало и из-за чего болело сердце, более-менее они обсудили, разобрали, кто и в чём виновен, и нашли выход — теперь нужно было переговорить с Райто. Он ведь тоже не был виноват во всём, что случилось, никто не был виноват — только Люси, ведь все принесённые в жертву воспоминания, друзья, прошлое так и не дали ей желаемого покоя, тишины, мирного существования. Всё равно сердце болело, душа ныла, и чтобы как-то вернуться в те дни, где что-то, хоть немного, но было иначе, рукой вновь нащупывала в заднем кармане джинс потрёпанную пачку сигарет. Точно такие же, как и у Грея, она их никогда не меняла, прекрасно зная, что только этот запах, в чём-то даже особенной, сможет подарить ей мгновение лёгкости, хотя лучше и не становилось. Просто воспоминания, давно заледеневшие, оттаивали, просыпались, начиная беспорядочно мельтешить перед затуманенными глазами. От этого было и боль, и радостно, — но, по крайней мере, Люси всё устраивало, ведь она могла убедиться, почувствовать, что всё ещё жива.
Дверь пронзительно скрипнула, пропуская Хартфилию в небольшую комнатку, куда сквозь лёгкие, белые занавески проходил утренний свет, мягко отражаясь от светлых стен и пола. На чистых тряпках, уложенных одной сплошной постелью, лежал Райто, закрыв глаза, — иногда по его телу проходила мелкая дрожь, заставляя морщиться, тихо скулить, рядом, в уголке, сидела и Адриана, опустив голову и уши, не сводя с него взволнованного взгляда. Люси знала, что ей тяжело, что ей очень больно видеть брата таким, в таком состоянии, но, в конце концов, в этом есть и его собственная вина — не та, что он сам полез под удар, а та, что он устроит сделку между Кином и Нацу, зная, что молодой Жнец слишком падкий на чужие души. Кин давно пытался, да и сейчас пытается стать другим, но его слишком легко спровоцировать, взять на обычное «слабо», и в этот раз его вспыльчивость ни к чему хорошему не привела — слишком много боли, печали и страха принёс этот гениальный план. Вот только как ни прискорбно осознавать, но, чёрт возьми, их план сработал, ведь Люси здесь, рядом с ними, в гильдии, и пока ведёт себя относительно спокойно, не думая вновь сбегать. Теперь она чувствует себя виноватой, чувствует, что обязана этим людям многим, и единственное, что она может — это, используя силу демона, спасать их. Насильно вытягивать из того болота, в котором они увязли, заставлять искренне улыбаться, пока сама ходит с надетой маской, даже не рассчитывая на обычное «спасибо». Это, пожалуй, её долг — она обязана помочь каждому, раскрыть глаза, убедить идти вперёд и протянуть руку, как всегда протягивали и ей.
— Хреново выглядишь, как ощущения? — Райто открыл чуть мутные глаза, обессиленно усмехнулся, ожидая, зная, что она «поприветствует» его именно так. Он в действительности заслужил эту боль, заслужил чувствовать, как кожа, шерсть буквально плавятся от жара, заставляя тихонько подвывать, скулить. И если бы он мог задать только один вопрос: «А эта боль сравнима с болью от предательства близких людей?», то, несомненно, получил бы стоящий ответ, заставляющий задуматься.
— Не надейся, извинений от меня не дождёшься, — серьёзно и слишком самоуверенно для своего положения заявил пёс, аккуратно приподнимаясь. — По крайней мере, пока что. Может быть потом, при других обстоятельствах, я и скажу, попробую, но не сейчас точно. У меня есть разговор к тебе, точнее кое-какая просьба. Сможешь выполнить или ты так обижена на своего верного до гроба слугу, что просто
— Говори, — коротко бросила Хартфилия, сложив руки на груди, оперевшись плечом на стену, по крайней мере, ей было просто интересно, что он от неё хочет, особенно в таком положении. Хотя и догадывалась, что тот сейчас начнёт оправдывать одного не менее несносного мальчишку, чья вина здесь тоже присутствует, и весьма очевидная. Но Люси почему-то не чувствовала злости на Жнеца, объясняя его поступок тем, что он ещё просто ребёнок, который слишком легко поддаётся чужому влиянию, вот и всё.
— Ты ведь знаешь, что разговор пойдёт о Кине, и ты прекрасно знаешь, что я буду защищать его, оправдывать, списывать всю вину на себя. Я буду говорить, но вопрос в том, будешь ли ты слушать и прислушиваться к моему мнению, Госпожа, — Люси криво усмехнулась, всё же этот пёс несносен и даже в таком положении умудряется действовать ей на нервы. — Мальчишка Жнец просто глуп, ты и сама часто говорила, что он чересчур импульсивен, легко выходит из себя, доказывая что-то кому-то. И в большинстве случаев он пытается что-то доказать именно тебе, своей дорогой учительнице, которой так дорожит, Люси-сан. Признайтесь же, Госпожа, вы ведь тоже дорожите своим учеником, он не просто безвольная игрушка, кукла в ваших умелых руках, верно? И как долго ты, Люси, сможешь ненавидеть его, ведь столько времени было убито на его воспитание, и будет вполне обидно расставаться с Кином, вновь позволяя ему утопать в грязи, тьме, из которой ты столько раз его уже вытаскивала. Ну же, Люси, сможешь ли ты отказаться от него, сможешь ли бросить позади себя и, улыбаясь, просто уйти, навсегда забыв о его существовании? Признайся же самой себе — не сможешь, — в каких-то моментах Райто был более чем прав — не то, чтобы Люси было непривычно расставаться с кем-то, бросать за собой как что-то ненужное, уже бесполезное, нет, ей не было жаль потраченного времени, потому что она видела собственными глазами, как он изменился. Это он не видит, просто не замечает, наивно считает, что остался таким же злым, коварным, ненавидящим этот мир, но со стороны виднее. И Хартфилия, приложив немалые усилия, смогла разбить стену, ограждающую его от всего, смогла разбить лживую маску, открыв его истинное лицо, показала миру настоящего Кина. Он не грубый, самодовольный, безжалостный демон-убийца — это его самая главная, основная маска, на самом деле, внутри он ранимый, когда-то брошенный родителями, отвергнутый этим миром, кем-то преданный, кому-то преданный, в ком-то так сильно нуждающийся, как никогда раньше. И Люси смогла сделать из него реального, достойного демона, а не куклу, напрочь лишённую чувств и желаний, смогла отрыть ему глаза, заставляя смотреть на мир, сотворённый и людьми, и демонами, и ангелами по-другому, она заставила его улыбнуться, искренне и по-настоящему.
— Не смогу, ты ведь и сам всё прекрасно понимаешь. Я не смогу на него злиться, не смогу ненавидеть, не смогу обозвать, ударить, не смогу бросить, не смогу забыть — он должен быть рядом со мной, он мой друг, мой глупый ученик. Моя обязанность быть с ним, поддерживать его, научить многому, показать все чувства, начиная от обычной радости и заканчивая жалостью к людям, состраданием. Я должна пробудить в нём свет, должна заставить жить достойно, как мы и хотели, как хотел он сам, — Люси невольно улыбнулась при всех воспоминаниях, начиная от их первой встречи, небольшой перепалки и заканчивая самыми последними днями — всё же она дорожила этим мальчишкой, ей было дорого его доверие и чувства. И Райто был совершенно прав, всё это не из чувства жалости, а из-за желания быть правильной, чувствовать себя живой. Может быть поэтому Люси, проведя ногтем по ладони, наполняла неглубокую миску собственной кровью. Райто тоже был ей дорог, пускай в большинстве случаев и выступал, как злодей, как последний подонок, но у него есть свои чувства, свои воспоминания, которыми он безмерно дорожит.
— Так ты поговоришь с Кином, Люси? Он не виноват ни в чём, хотя здесь есть вина каждого, понемногу, по маленькой капле, — все принимали участие в той ночи, просто кто-то сильнее, а кто-то слабее. Винить только Райто или только Кина и Нацу будет крайне глупо — остальные ничего не сделали, даже не попытались, и в этом их вина. Нужно научиться понимать чувства других, принимать их и просто прощать, многие хотели как лучше, даже и не думая о последствиях, — Адриана лишь покачала головой, виновато отводя глаза. Она в действительности считала, что виноват каждый, просто по своему — и она, и Райто, и Кин, и Нацу, и даже сама Люси причастны к этому. И Хартфилия не отрицала, какая-то доля правды была: одни делали всё, поддавшись чувствам, другие стояли в стороне, не пытаясь что-то объяснить, остановить их. Вот только ничего уже не изменить и надо бы забросить свою обиду в дальний ящик, ведь вывод пришёл сам собой — никто не был виноват, все хотели как лучше.
— Думаю, ты права, Адриана, я поговорю с ним, сейчас, — проговорила Люси и, улыбнувшись, просто растворилась, Райто с Адрианой только переглянулись, одобрительно кивнув друг другу — они сделали всё как надо, так, как планировали вместе.
— Чёртов сад, как я его ненавижу! Где выход? — Кин мутным взглядом осмотрелся вокруг, желая побыстрее выбраться отсюда, но всё плыло, сливаясь в одну неразборчивую спираль. Куклы с такими же пустыми, пугающими глазами теперь казались на одно лицо, он просто не мог их различить, отличить друг от друга, точно так же, как не мог разобрать цвета их платьев и цветов — настолько всё было хреново. Тихо шикнув, стиснув зубы, Жнец поплёлся вперед, чувствуя как шея, с так и оставшимися там следами клыков Хартфилии, горит, вызывая то дрожь по коже, то невыносимый жар, заставляя дрожащими пальцами расстёгивать верхние пуговицы рубашки, чуть ли не отрывая их. Кин бы и мог уже давно закончить все свои мучения, забыть о них, с радостью и неописуемым восторгом забрав несколько душ тех девушек, которые уже больше трёх часов шныряют по особняку, с интересом заглядывая в каждый угол, мог бы, — но не стал. Кин искренне полагал, что Люси вряд ли заявится сюда — к предателю, — вряд ли вообще вспомнит, что было тогда, вряд ли простит его, потому он решился наказать себя сам, выбрав самое страшное и пугающее для себя. Души давно были готовы, целых пять, были уже и возможности с остервенением замахнуться на них косой, обращая в безмолвных кукол, пополняя коллекцию Акихико. Но что-то внутри настойчиво шептало помучить себя ещё немного, ведь он это заслужил, и пока Кин борется сам с собой, не собираясь возвращаться, безрезультатно плутая по дорожкам сада, — он боится, что, вернувшись в дом, не сдержится и сорвётся, закончит устроенную для себя проверку, это наказание.