Переступая грань

Катасонова Елена Николаевна

– А он и так тебя слышит, - засмеялась Таня и поцеловала маму.

Женя ждал, как всегда, у обменного пункта, на переходе.

– Ну, как твои?
– спросил, обнимая Таню.

Дома наврал с три короба, чтоб подольше остаться у Тани - аж вспотел от вранья, - но Лере, кажется, было все равно: после школы ездила к ученикам в разные концы Москвы, очень устала.

– Постарайся, когда вернешься, не разбудить, - только и сказала она. А то я потом полночи не сплю.

Женя быстро взглянул на нее. Бледное лицо печально, под глазами круги.

– Ты слишком много работаешь, - сказал он.
– Откажись

хоть от Митино: это же черт знает где!

– Но именно там мне платят в валюте, - вздохнув, напомнила Лера, и Женя умолк.

– Ужинать будешь?
– спросила Лера, и он неожиданно рассердился.

– Я же сказал: отмечается монография Пал Палыча. Чем-нибудь же накормят!

– Ах да, извини...

Это "извини" совсем его доконало. И он чувствовал себя последней свиньей, когда брился и принимал душ, надевал свежую рубашку, выстиранную и отутюженную Лерой, освежался одеколоном, похлопывая себя ладонями по щекам. Уходил едва ли не на цыпочках, не посмев заглянуть в кухню, где гремела кастрюлями Лера в ожидании неизменно голодного сына. "И когда только он женится!
– подумал в раздражении Женя.
– В двадцать лет рано, конечно, но Лере насколько было бы легче!"

На улице было влажно и зябко. Здесь, на холмах, дуло, казалось, со всех сторон. Женя поднял воротник куртки. "Все, забудь!
– приказал он себе.
– На время забудь". Но все-таки не посмел зайти в магазин - вдруг столкнется нос к носу с Денисом?
– купил все на "Юго-Западной", у метро: вино, какой-то заморский кекс, а еще - мандарины и ананас. И даже мороженое. "В конце концов, ведь и я зарабатываю... Не могу же я приехать на Рождество, пусть католическое, с пустыми руками..." Так оправдывался он перед собой, но бледное лицо Леры все стояло перед глазами и исчезло только на "Киевской", когда он, волнуясь, ждал Таню.

Она была радостной, оживленной, яркие глаза блестели, от утренней печали не осталось и следа, но вместо того чтоб обрадоваться, Женя почему-то расстроился.

– Так как там твои?
– снова спросил он, словно это было для него самым главным.

– Прекрасно!
– весело ответила Таня и принялась рассказывать, как смешно и трогательно выглядит дочка в бальном платье, как здорово она знает английский - они там даже пьесу поставили!
– как хорошо все у мамы: пока есть пациенты, она всегда будет чувствовать себя... ну не то чтобы молодой, но уж точно - не старой. И нужной, необходимой!

– А разве ты и внучка - этого мало?
– с непонятным самому себе раздражением возразил Женя.

– Ей - мало!
– гордясь матерью, улыбнулась Таня. Она не чувствовала, не понимала его!
– Да и мне без моих больных тоже было бы скучно.

– А ты обо мне вспоминала?
– продолжал раздражаться Женя.
– Только честно!

– Честно?
– прищурилась Таня.

Они уже ехали к ней. Стояли в переполненном, как всегда, вагоне, тесно прижавшись друг к другу, и смотрели друг другу в глаза.

– Честно!
– с вызовом подтвердил Женя, и сердце бешено, больно заколотилось.

– Если честно, то нет, - улыбаясь, призналась Таня.

– Почему?

У Жени даже голос сел от обиды.

– Не знаю, - пожала плечами Таня. И тут же ей стало жаль этого глупого, родного, любимого Женьку.
– Вспоминать - это когда забываешь,

тронула она его за рукав.
– А я о тебе помню всегда.

Она легонько коснулась пальцами его щеки, но Женя ласки не принял. Он отстранился от Тани - насколько позволяли стоявшие слева и справа, спереди, сзади, вокруг пассажиры - и замолчал отчужденно. Грохотал, покачиваясь на стыках, вагон, входили-выходили люди, толкая Женю, сердясь на него, потому что, защищая от толчков Таню, он занимал непозволительно много места. Под этот грохот, бесконечное перемещение людских потоков разве можно было объясниться, что-то понять? Оба молчали, Таня недоуменно на Женю поглядывала, и заговорили они только на улице. Первым начал мириться Женя.

– Понимаешь, - торопился объяснить он, - ты со мной всегда, днем и ночью, я повернут к тебе одной, и что бы ты ни говорила, ты прекрасно знаешь, что это так! А ты...

– А что я?

– У тебя отлично, просто великолепно организована жизнь.
– Он вдруг понял это с ужаснувшей его отчетливостью.
– В ней есть место дочке и маме, твоим больным и твоим научным исследованиям, консультациям и подругам и... мне. Может быть, именно в такой последовательности.

Таня искоса взглянула на Женю. Снова валил мокрый снег, и поэтому он снял очки, сунул в карман хрупкие стеклышки, и теперь, без очков, глаза его казались странно беспомощными, мокрое от снега лицо - растерянным и печальным, серая заячья шапка была вся в снегу. Господи, какой родной, какой бесконечно любимый! Таня остановилась и остановила Женю. Варежкой стряхнула снег с его куртки.

– А ты бы хотел, чтобы я дни и ночи страдала?
– упрекнула она его.

Он, повторяя ее жест, как в зеркале, тоже смахнул снег с ее коричневой шубки.

– Нет... Не знаю... Прости, я в каком-то раздрыге...

Он прижал Таню к себе. Пахла снегом короткая шубка, мокрыми были щеки, глаза.

– Ты плачешь?
– испугался Женя.

– Нет, это снег, - качнула головой Таня.

– Прости меня, Заинька!
– заторопился Женя.
– Я, конечно, дурак! Потому что ревную тебя ко всему: к твоим близким, твоим больным, даже к этому, как его... ну, в больнице.

– К Сергею Ивановичу, - лукаво подсказала Таня.
– И между прочим, правильно делаешь.

– Почему?
– испугался Женя, заглядывая Тане в глаза. Они по-прежнему смотрели на него нежно и весело.
– Скажи, почему?
– сжал он Таню так крепко, что у него заболели руки.

– Потому что он большой ходок, - засмеялась Таня.
– Заслуженный врач республики и по этой части.

– Тогда я его убью, - совершенно серьезно заявил Женя и поцеловал Таню.

– Да не за что!
– снова засмеялась она.
– Мы с ним большие друзья, давние, с института. Для друзей он делает исключение.

– А ты?

– И я, - посерьезнела Таня.
– Для меня друзья - это друзья, а мужья моих подруг как бы и не мужчины. Во всяком случае, я в них мужчин не вижу.

Они уже подошли к ее подъезду. Остановились. Взглянули друг на друга серьезно и молча. И так же молча, словно скрепляя только что сказанное некоей клятвой, обнялись крепко и бережно.

В доме было тепло. На этот раз Таня не оставила, что неизменно сердило Женю, открытой форточку: уж очень пронзительным был северный ветер.